Анна Субботина - На пороге зимы

В конюшню он ввалился одним из последних. Глаза медленно привыкали к темноте. В проход набилось человек тридцать вперемешку воинов и местных. Кому-то промывали и перевязывали раны. Верен и сам пропустил удар ниже колена. Боли не ощущалось — пока, но в сапоге горячо и вязко хлюпало. Под доспехом тоже было мокро и жарко, и не хотелось думать, пропитал рубаху пот или кровь.

Лошади волновались и фыркали. Ардерик смотрел в узкое окошко. Храфн обстоятельно мочился в углу. Верен растерянно оглядывался по сторонам — Такко нигде не было видно.

— Твой лучник на крыше, — бросил Храфн, не прерывая процесса. — Хочет умереть с пустым колчаном и, кажется, даже в кого-то попадает. По мне, так лучше пустой пузырь…

— Они перегоняют камнемёты, — заметил Ардерик, отходя от окна.

— Умные парни, — отозвался Храфн, завязывая штаны. Его лицо пересекала длинная рана, он то и дело утирал кровь рукавом.

— А где остальные? — спросил Верен.

Храфн усмехнулся с горечью:

— Здесь все, кто остался. Северная война закончилась. — Поглядел в непонимающие глаза Верена и пояснил: — Их по-прежнему впятеро больше. Слышишь, как тихо снаружи? Они больше не будут ломиться сюда и терять людей. Просто подгонят эти свои штуки, за часик-другой разобьют конюшню и снова возьмут нас числом.

Верен устало прислонился к перегородке. В ушах ещё звенела сталь, плечи и спину ломило, и верилось, что это всего лишь небольшая передышка перед тем, как они продолжат сражаться. Он ещё раз оглядел конюшню. Тридцать человек из сотни — этого просто не могло быть. Когда они успели потерять столько людей? Должно быть, остаток войска укрылся в кухне, в шатрах, где-то ещё…

По крыше зашуршало, и сверху спрыгнул Такко, весь в чешуйках коры и сосновых иглах. Поморщился, прикрыл на мгновение глаза, потом увидел Верена и криво улыбнулся. Верен не стал уточнять, своя кровь у него на щеке или чужая. Подошёл поближе и положил руку на плечо. Война не могла быть окончена. Они же только что сражались на стене и вот-вот отбросят врага, что-нибудь придумают…

— Вот и всё, — зло сказал Храфн. — А столько разговоров было…

— Не всё, — оборвал его Ардерик. — Мы ещё можем отступить к замку.

Храфн презрительно скривился:

— Плохи дела, если даже военачальники разучились встречать смерть с достоинством.

— Достойнее умереть, защищая последний оплот Империи, чем в грязной конюшне.

— Последний оплот Империи! Ты сам-то веришь в то, что говоришь?! — Храфн приблизился вплотную и понизил голос: — Неужто баронская подстилка так вскружила тебе голову?

— Не смей звать её так!

Храфн длинно присвистнул.

— Может, ты веришь крашеной тряпке на башне? Думаешь, перед нами откроют ворота? Да два братца посмотрят, как нас перестреляют, а после обнимутся на пороге и пойдут пить за победу!

— Она рискнула честью ради нас! Как ты думаешь, быстро ли догадаются насчёт обоза?

— Пожалуй, быстрее, чем она ухитрилась тебя окрутить. Только ты не поможешь своей красавице тем, что сдохнешь под дверью. Это годится только для легенд.

В наступившей тишине было слышно, как снаружи перекрикиваются северяне. Ардерик зло, шумно выдохнул:

— Пусть так. Но никто не упрекнёт нас в неблагодарности и трусости. Отступим к замку! И пусть здешние козопасы расскажут детям и внукам, как барон не открыл перед нами ворота!

Храфн недобро рассмеялся:

— Вот это дело! Если наша смерть поможет утопить предателя, я согласен! Лишь бы было кому рассказать об этом. Дадим камнеедам подогнать свои плевательницы поближе — как раз успеет стемнеть.

На стене замка северный ветер хлестал безжалостнее, чем внизу. Элеонора застыла каменным изваянием, не ощущая холода. Она видела, как камнемёты смели воинов со стены, как проломили ворота, как Шейн, красуясь, въехал в лагерь верхом, ступая по мёртвым телам. Как последние остатки прославленной сотни стягивались к конюшне, теряя людей, словно берёзы — листья на жестоком предзимнем ветру. Самый короткий день в году впервые не принёс с собой надежды на возрождение. Солнце равнодушно закатилось за лес, и пустошь окутывали сумерки, в которых плясали редкие огни факелов. В лагере разгорался большой костёр — северяне жгли шатры и прочее добро.

— Довольна? — Эслинг стоял за её плечом. — Занятнее, чем на гобеленах и в книгах, правда? Я до последнего не хотел нести в Эслинге грязь и кровь. Война — это не победные песни и яркие знамёна, Эйлин. Это боль, много боли, а ещё — нищета и голод. Что ж, надеюсь, Шейн тоже станет сговорчивее, потеряв столько людей. Насколько я могу судить, от его войска осталась где-то половина…