Анна Субботина - На пороге зимы

— Мы хорошо потрудились в этом году, и боги отблагодарили нас богатым урожаем и надоями, — Эслинг снова поднялся, и Элеонора встала рядом с ним с неизменной улыбкой, ловя восхищённые взгляды. — Но мы бы не справились без тех, кто обрабатывал эти земли задолго до нас. Они расчистили лес под поля, которые мы возделываем, проложили дороги, которыми мы ходим, удобрили пастбища. Воздадим же хвалу нашим предкам, ушедшим и здравствующим!

«Особенно ушедшим, — добавила про себя Элеонора, поднимая кубок. — С ними меньше хлопот, чем со здравствующими».

Восемь лет назад на её месте сидела свекровь — суровая женщина в накидке из волчьего меха, вышедшая, как и все баронессы Эслинг, из старинного имперского рода, но сразу и безоговорочно принявшая сторону Севера. Они с Элеонорой возненавидели друг друга, как умеют лишь женщины — с первого взгляда. Хозяйское место тогда занимал старый барон, а по правую руку от него, в нарушение старшинства, восседал Шейн — младший сын, унаследовавший всю непримиримость и отчаянный напор своего рода, которые, казалось, канули в небытие вместе с независимостью Севера. В замке заговорили о том, что покровительство Империи досталось слишком дорогой ценой. Что южное зерно только изнеживает желудки и ослабляет детей. Что нынче, когда клановая междоусобица позади, Север расцветёт и прокормит своих настоящих хозяев без помощи Империи. А ещё — будто бы подземные толчки стали чаще и сильнее, потому что земля не желает носить чужаков, зато с радостью вместит их в себя. Много чего говорилось тогда, и люди верили Шейну. Ведь они знали его с детства, и говорил он просто и складно.

Рослый, с рыжиной в светлых волосах, Шейн окидывал Элеонору таким презрительным и в то же время цепким взглядом голубых глаз, что вбить клин между братьями оказалось легче лёгкого. Уже позже она узнала, что отец желал объявить своим наследником младшего как более достойного. Но имперские законы устанавливали наследование по старшинству. Верно, Тенрик упокоился бы на семейном кладбище, не войдя в года, но Шейн ожидаемо отказался присягать императору. Открыто бросить вызов Империи тогда не решились. Тенрик благополучно дожил до совершеннолетия, спустя несколько лет уехал в столицу, дал клятву верности и вернулся с титулом, красавицей женой и твёрдым намерением не допустить раскола в семье и на Севере. Спустя два года его миротворческих попыток семья перебралась в старое родовое гнездо на побережье, высказав молодому барону всё, что думает об Империи, его жене и о нём лично. А Тенрик остался в Эслинге, отчаянно и неумело пытаясь удержать хрупкое равновесие, которое, с одной стороны, упорно расшатывала его семья, с другой — Элеонора.

Сейчас это равновесие было шатким, как земля, уходившая из-под ног. Как лёд, крошащийся у берега. Элеонора улыбалась, пытаясь не смотреть в сторону окон.

— Да продлятся дни Императора! — снова и снова переливались через края рогов вино и сидр, и виночерпии сбивались с ног, наполняя кувшины. — Да хранят нас боги! Пусть пребудут с нами предки!.. И да будет на северных землях вечный и нерушимый мир!

— Да продлятся дни Императора! — зычный голос Ардерика в кои-то веки тонул в дружном рёве. — За крепкую стену, острые клинки и скорую победу!

Вокруг огромного праздничного костра оттаяла широкая полоса земли, успевшая раскиснуть и просохнуть, так усердно её утаптывали десятки ног. Неподалёку стоял дымящийся чан с горячим вином, щедро сдобренным пряностями, а вынесенные на улицу столы ломились от копчёного, жареного, печёного, и кушанья не успевали остывать на морозе, так быстро их расхватывали проворные руки. Толчея была не меньше, чем в каком-нибудь имперском городке: не только мастера, строившие стену, остались на праздник, ещё пришли люди из города и деревень, стоявших за лесом. Среди бурых плащей северян и начищенных кольчуг имперцев мелькали клетчатые юбки, из-под платков мелькали озорные взгляды — словом, обстановка была истинно праздничной.

Верен проталкивался сквозь толпу, рассеянно глядя по сторонам. Всё было почти как дома и как в тех городках и селениях, где их с Такко заставал этот праздник: пылал костёр, запах жареного мяса и пряного хмеля пропитывал воздух, музыка заставляла сердце биться быстрее и звала за собой. Только здесь в привычные мелодии вплетались гулкие звуки северных барабанов, вселявшие странную смесь радости и тревоги. От костра пахло влажно и терпко — в огонь бросили ветки какого-то местного кустарника, и от душистого дыма кружилась голова. Кто-то сунул Верену в руки дымящуюся чашку. Первый же глоток заставил кровь быстрее бежать по жилам, а, осушив чашу, Верен окончательно выкинул из головы все заботы.