Татьяна Мудрая - Девятое имя Кардинены

— Мужчины пошли завалы разбирать на тележном пути. Это я понимаю. А о кольгринде никто из чужих и не ведает.

— Почем знать, может кто сунется по дурости. Главное, мы обещали эркскому правителю, что откроем все пути, так, значит, и надо сделать. Неважно, есть ли в этом смысл и польза.

— Ну да. Слово держим.

— Не только. Вот женщина родит, так всё в доме развязывают и открывают настежь, чтобы ей разрешиться. Суеверие, думаешь? Ой, не так все просто. То, чего ты хочешь, надо показать Ему… Ну, заговорил меня. Иду, да держат меня обе руки Бога, правая и левая, что ближе в сердцу!

Она зашла в болото по пояс, неся два шеста и молот в поднятых руках. «Мост» на дне нашелся, видимо, сразу, потому что первые меты она поставила в двух шагах от берега и тотчас вернулась за другими. Так было надо пройти с полет стрелы, ходя взад-вперед подобно челноку: вначале по колено, а дальше — по грудь в жидкой болотной грязи. Раза два то ли нога у нее сорвалась, то ли плоский камень от времени ушел вглубь — она погружалась едва не с головой, мальчик напрягался подобно луку — но тут же выбиралась на крепкое место. В конце концов он не выдержал, ухватил в руку булыжник и полез за ней следом — проходить путь второй раз, для верности.

Закончили работу уже близко к вечеру. На своем берегу сняли грязное, сунули в мешок и начерно обтерлись кукушачьим мхом, который мальчик успел натеребить. Натянули верхнюю одежду. Отошли куда посуше и поукромнее. Мальчик сноровисто разжег костерок, набрал в ключе воды и подвесил над огнем котел. Когда вода нагрелась, обтерлись еще раз, переоделись в чистую исподню. Из запазушных карманов извлекли еду — вяленое мясо и пресный хлеб; поели. Под низкие еловые ветви нагребли хвои, а поверх них набросали лапника — вышел полог для спанья.

— Ну, правнук, ползи туда, грей мне место. Ближе к полуночи поменяемся.

Она уселась у огня, подкармливая его древесной мелочью — чтобы не гас и шибко не разгорался.

«Понимаешь, правнук, нельзя строить блаженную землю в одиночку и только для самих себя. Даже как образец. Когда мы, беглые холопы, уселись здесь на трех кочках посреди леса, отбились от всех и вся и учредили три вольные деревни: Зент-Антран, Зент-Ирден и Селету, — у нас стало всё общее и всё свое. Лес был изобилен, охота давала много мяса и шкур. Расчищая поляны, чтобы селиться на них, мы вырубали только те деревья, которые шли на постройку. На лесных луговинах мы сеяли просо, удобряя землю золой из сушняка, который горел зимой в наших печах. Белую бересту мы испещряли знаками нашего священного письма, чтобы учить детей. Мы приноровились отличать съедобные коренья от ядовитых и находить применение тем и другим. Прясть сосновую хвою, расплющенную между камней, и длинную болотную траву, и шерсть лохматых наших псов. Добывать дикий мед, не губя пчел, и варить болотную руду. А стоит нам захотеть — и через границу, которой мы себя обвели, тайно, воровски передавали бы нам в обмен на лисьи, бобровые и куньи меха — всё, чем славен внешний мир: и сладкий сахар, и черную сталь, и белое серебро, и книги на коже и травяном волокне.

Только мы не захотели лжи. Понимаешь, правнук? Подло быть счастливыми помимо других и горько — несчастными вдали от других людей. Я жила довольно, чтобы понимать: извне вместе с благами, не так нам и желанными, придут и болезни, и войны, и неравенство людей, и чуждая вера. Нам потребуется вся наша сила, чтобы сохранить себя. И всё-таки — дороги должны быть открыты!»

Старуха то придремывала, то снова встряхивалась. Вокруг шелестели, пищали, потрескивали привычные ночные голоса: то сонные, то тревожные. И вдруг в эту бесформенную суету ворвался чужой звук, более резкий и мерный. Некто шел по лесу, приминая ногой хвою и сучки.

Она села, вглядываясь.

Из темноты прямо на нее выходил человек — в одежде, сходной с их охотничьей, но не замшевой, а из грубого сукна. На ногах башмаки с крепкой подошвой — то-то шуму было на весь лес. Котомка за плечами и нож-тесак за поясом: неухватист — не на зверя, не на человека, разве что сквозь чащобу прорубаться.

— Мир вам и тепло вашему огню! — говоря это, он откинул башлык, показав ей лицо, не такое уж старое, но все в тонких морщинах, как бывает у людей, подставляющих себя всем ветрам. Борода и волосы на голове давно не стрижены, но расчесаны любовно. А глаза совсем ребячьи и смешливые, подумала старуха. Чисто у правнука моего Эно.

— И тебе мир. Садись и грейся. Что ты не из наших лесовиков, и так ясно: ногу ставишь не по-нашему.