Татьяна Мудрая: Паладины госпожи Франки

Старуха кивнула. Священник тоже, но не так уверенно.

— Далее. Деньги имеются?

Яхья снял с пояса кошель, растянул завязку. Изнутри взблеснуло тонкое кольцо с рубином, золотая цепочка, несколько крупных золотых монет старинной чеканки.

— Молодец, шахский сын! Только вот если мы попытаемся этим расплатиться, нечестный человек наверняка отнимет, а честный еще к тому же и местным властям головой выдаст как воров. Так что спрячь поглубже и не доставай более ни при какой оказии… Идем далее. Оружие у нас имеется для обороны?

Мальчик хлопнул рукой по своему знаменитому клинку. Леонар выразительно пожал плечами. Ноэминь вынула из-за пазухи тряпицу, измаранную чем-то бурым, развернула. То был резец, заточенный до остроты бритвы и весь в темно-бурых брызгах.

— Да-а. Тоже годится в дело. Батюшкин?

— И отца Леонара.

Девушка и священник быстро переглянулись. Франка извлекла из глубины своих одежек лоскут, видимо, от преждебывшего платья, запеленала резец понадежнее и связала концы тряпки узлом.

— На, придержи его пока. Теперь: кто вызовется быть главным? Дамы есть дамы и к тому же гаремные затворницы, я частично не в себе, Леонар — чужак… Яхья, согласен начальствовать?

— Согласен, — ответствовал он с важностью. — А куда мы пойдем, Франка?

— Пока на север, подальше от… всего этого. Потом само собой сообразится, что делать.

И они побрели на север. Главная война осталась позади, здесь было не так много армии, которая вся стянулась к осажденному городу, и тьма беженцев; а среди них было проще простого затеряться, тем более, что их одежда за время скитаний по подвалам сильно потускнела и оборвалась, наперсное распятие отца Леонара уже давно перекочевало за пазуху, а сабля Яхьи, заткнутая за пояс, была украшена небогато, как и любое оружие, не побывавшее в деле.

Стоял разгар лета, но в него не верилось. Дороги были разбиты и смешаны с грязью, из зеленых рощ наносило кислый дух пороха или сладковатый трупный запах. Временами поперек их пути горбатилась раздутая лошадиная туша, валялась груда лохмотьев, откуда белело нечто. Леонар крестился, Франка покусывала губы, отжимая братию к краю.

Еду разделили поровну еще в начале странствий, однако Ноэминь время от времени отлучалась, шарила обочь дороги или по кустам. Притащила два хлеба, подмокших и зачерствелых сразу, для Леонара — штаны военного фасона (рясу ему оттяпали саблей, прежде чем засунуть туда), помятую солдатскую манерку — кипятить воду, варить похлебку, буде найдется из чего. Житейская ухватистость била из нее ключом.

«Добрая девочка, хотя ее доброта, похоже, не всегда воплощается в легальные формы, — размышлял Леонар, укладываясь почивать в заброшенный окоп. — И не так уж красива для еврейки… что там, почти дурнушка. Выровняется разве что, если переживет войну, и свой позор, и первое дело — вот это наше совместное злоключение…»

— Канидей-апа, ты кем была при Саир-шахе — первой женой? — допытывалась тем временем Франка.

— Шутишь всё, девочка. Первой женщиной — это могла быть, пожалуй. И я хорошего рода, достаточно хорошего, чтобы кормить грудью шахских дочерей, свою и от других.

— Вот поэтому я и хочу с тобой посоветоваться. Они, эти другие жены, — собой загляденье, в любви искусны, а ведь ничего более не умеют. Шах, жив он или нет, считай, их от себя отпустил. Трудно будет с ними на земле, по которой прошлась война.

— Трудно, а что придумаешь?

— Не знаю.

— Вот что. Слыхала такое присловье — «воля Большого Базара»? Да? Так на нее и положимся.

На следующий день их скитаний стали попадаться не только нищие, но и солдаты, которые отбились от войска ради того, чтобы отволочь домой свои грошовые трофеи, не только маркитанты, но и дикие торговцы из местных жителей: содрал с убитых кое-какое барахлишко и разложил вдоль торгового пути. Здесь уже меньше смердело войной. Коренное население было мусульманским и христианским вперемешку, война и тем, и другим в равной мере проела печенку, и это порождало терпимость к любому иноверцу, особенно в потрепанной одежде. Мужчины особо сочувствовали Франке, женщины вздыхали, глядючи на Яхью: красивый мальчик и одежда будто бы шелковая под слоем грязи, не иначе как сирота из знатной семьи. Он краснел, злился и смотрел прямо перед собой.

Чем дальше, тем гуще встречались им добротные селения, которые облепляли горные уступы, спускались в низины и рассыпались по ровному месту. На дороге становилось людно, и все чаще наших путников обступала толпа, которая целеустремленно волокла их с собой в некоем непонятном для них направлении.