Татьяна Мудрая - Паладины госпожи Франки

— Ох, я пригрелась в осеннем тепле, будто ящерица на припеке, — ответила Франка, протягивая ему руку для поцелуя. — А коль я сплю, то и собеседовать со мною не придется, даю слово. Просто перевести из одного сна в другой, а потом и в третий.

Вот оно, чего я, простец, не понимал, хотя все уже и обсуждать перестали! Что они без хитростей, без надрывов, без вывертов и копания в душах — просто любят друг друга. И многое у них было: встречи и расставания, и немеркнущая, ребячливая влюбленность, которая заставила его лезть в окно солярия, чтобы шутить с нею на покрывалах, обсыпанных липовым цветом, и обиды, заставлявшие испытать ни с чем не сравнимую сладость примирения… Не было только детей.

И мне стало больно от полноты и хрупкости их земного счастья, от зрелости и непрочности осеннего мира, в котором они пребывали. Мира, нетерпимого и к человеческой радости, и к человеческому благородству.»

— Батюшка наш разбогател на торговле с Диким Лесом. Народ там своенравный и не всякого к себе допускает, а вот с ним поладил. Потому как на их лешачихе женат и сам лешак: с гонором. Матушку (а она у себя дома над мужчинами начальствовать приобыкла) с раннего утра как осадит, как глазом своим ведовским зыркнет — она до вечера и ходит смирнехонько. Ночью, понятное дело, снова в волю войдет. Там и шло.

Да и нас, детей, уж как любил, а без оглядки не подступись. В большой строгости держал! Наш старший как-то ехал в возке, торопился: метель раздымалась, ветер низом потянул. А тут лошадь его некстати в сугроб вывернула и сама убежала. Говорил, что учуяла волка. Вначале-то еще можно было ее, пожалуй, догнать и перенять за вожжи, а потом… Домой брат едва приполз, а отец его на порог не пускает: как посмел животную бросить в такую непогоду! Ступай ищи, кричи. И ведь пошел! Спасибо, коняка умна была, не чета ему: сама к дому прибилась. Жив, цел остался, два пальца на ноге только и поморозил — резать пришлось.

Двор наш поставлен и близко к столице, и на отшибе, почти что в лесу. Это, значит, чтобы с городом розно гореть. Да лих его подожжешь! Бревна дубовые, от лесной сырости вечно волглые, замшелые — камень легче загорится.

Приехал к эркскому владыке в его разукрашенный липовый дворец бургомистр Гэдойна, и отец наш среди других эркских старшин туда зачастил. Что ни вечер, то либо совет, либо пирушка. Вот как-то дней через десять такой жизни приходит он к нам с матушкой — а мы вдвоем шерсть чесали — и говорит:

— Ну, Глакия, радуйся! Я нашу Катеринку просватал.

— Вас дома, значит, Екатериной звали?

— Чаще всего. Хотя выбор был богатый. Когда крестили меня — поскребышка, но уже тогда любимицу — отец мне добрую полудюжину имен насочинял, да еще все длиннющие: за свои кровные хотел получить побольше. Сами знаете, за каждую святую попу плати особо… Вот, значит, сказал он такое, а мать с подковыркой в голосе спрашивает:

— И за кого это?

— За гэдойнского градоначальника, он по сю пору холостой гуляет!

Ну, она и взвилась выше облака стоячего. Как же, ее не спросили. Да жениха не показали и втихомолку всё обтяпали. А средняя дочка на выданье и засиделась маленько, хотя девица и с лица красна, и собою видная, не то что Кати.

Тут он как рявкнет!

— Куда ему твоя кума оглобля, на ручках его носить или на плечо сажать? Он мужчина солидный, на возрасте и к тому же сложения самого деликатного!

Беда, думаю. Мало что старик, так еще и карла сущий. Однако поперек отца прямо не станешь, тут хитрость надобна.

— Батюшка, — говорю елейным таким голоском. — Я из твоей воли не выйду, но можно мне хоть одним глазком посмотреть на суженого, чтобы, значит, в первую ночь от его геройского вида с перепугу в обморок не хлопнуться?

Отец наш умеренное похабство любил, ну и меня тоже, ясное дело. Рассмеялся.

— Это ничего, это можно. Только как? Сюда зазвать — не по обычаю, да и весь он в делах. Вот что: через три дня большой прием во дворце, еще и с танцами по новому обыкновению, так я вместо матери тебя возьму стену подпирать!

Для матушки оно было привычно. Зала там чуть поменее риги, народ всё больше купеческий, и стесняться она легко отучилась. А я-то из дому никуда, и платья у меня одни домашние. Матушка ездила, бывало, еще в прабабушкиных по отцу: с жемчугом и янтарем, с ожерельем во все плечи и без перехвата на талии. Я же в такое с головой нырну и не выплыву!

Хорошо, лежал у меня в сундуке отрез шелка, отцом же и даренный: серый с синими выблесками и искрой. «Как у моей дочи глаза», — говаривал батюшка, бывало. Вот все наши швеи, и матушка, и старшие сестры взялись шить…