Татьяна Мудрая - Паладины госпожи Франки

— Смотря с какой стороны подойти. Тот ведь был обречен ползать на брюхе, а наш крылат. И вообще вспомните: медный змей Моисея — защита от напастей, вечная и животворящая сила земли. Так что нашей «Эгле» суждено обуздать эту силу и направить ко благу.

Начитан в Библии он был не хуже моего, хоть и папист; но уж фантазер! А Ева… то есть Эгле… то есть сударыня Франка… Я быстро распознал подоплеку любезного со мной обхождения. Меня отдали, со всем телом и душой, со всем мастерством и умением — в распоряженье нашей бродячей герцогини. Стоило только глянуть на команду: сплошь ее личная гвардия, мужская и (ох!) женская.

Надвигалась зима, но пока бурное море разбивало ледяной припой. Наши с Вулфом кораблики ретиво бегали и без меня. А я — я был принят при обоих дворах. У герцога вечно толклись торговые люди и моряки, и разговор шел соответственный: о розе ветров и капризах течений, о ценах на зерно, лен, пеньку, воск и мед, янтарь и пушнину, железо в чушках и черную сталь в полосах, о спросе на ювелирные изделия, парадное холодное оружие, шелка и ковры. «Туда» везли сырье и безделки, «оттуда» — точный инструмент, предметы искусства и книги. В верхних залах заключались сделки, обсуждались чужеземные обычаи. Герцог был здесь таким же купцом, как и прочие, но куда более умным, дерзким и удачливым. То была его честь и его марка, в иных коронах он не нуждался.

Иногда накал страстей наверху достигал такой силы, что герцога уже переставали замечать, и он тихо спускался в нижние покои. Я его выследил — и составил ему компанию. Клетушки с низкими потолками, отгороженные глухой стеной от кухни, лакейской, кордегардии и жилья для прислуги, были полны хлама и приключений, как лавка старьевщика, задворки кунсткамеры, пыльная конура букиниста. То, что не нашло себе места в парадных комнатах или было слишком редкостным для того, чтобы выставлять его на всеобщее обозрение, осело здесь, подобно золотому песку. Старые ковры, чей поредевший ворс чудом сохранил всю полноту цвета; пришедшие в негодность пистоли, крючковатые кинжалы и змеевидные мечи, обломки медных и латунных инструментов загадочного назначения. Вест-индское золото, чудом избежавшее переплавки в те времена, когда Кортес и Писарро нуждались в звонкой монете для своего бледнолицего войска, захваченное Дрейком вместе с испанскими галеонами и выкупленное Даниэлем по цене металла: перстни, закрывающие палец подобно резному колпачку; каплеобразные колокольцы; нагрудные украшения с зубастыми демонами; жертвенное блюдо, по которому Солнце с ликом прекрасной женщины раскинуло пряди своих лучей. Глиняные кувшины в виде пузатых человечков или грустных обезьянок. Обсидиановые ножи со сколами по всему, как бы стекловидному, лезвию и богато украшенной самоцветами рукоятью. Полуистлевшие плащи из перьев и узловатые ремешки-кипу, намотанные на трость. Еще я запомнил две вазы лаконически-округлой формы, одну с голубым осьминогом, похожим на морской цветок, другую — с белым быком: глаза его были кротки, рога подняты кверху и изогнуты в виде лиры. «Крит», — негромко пояснял герцог. Алебастровый светильник в виде нагой девушки; статуэтка горделивого кота с мечом в передней лапе; амулеты-жуковины из ляпис-лазури. «Египет», — уронил Даниэль через плечо, перебирая в ларце изрезанные, обгорелые и покоробившиеся лоскуты пергамента, испещренные квадратными письменами. «А это Тора, что видела сожжение Второго Иерусалимского храма», — вздохнув, добавил он и закрыл ларец.

Так сохранял он, быть может, не самое ценное, но наиболее своеобычное из раритетов минувших эпох, либо дерзко ломающее традицию, либо чудом уцелевшее во время исторических катаклизмов. Для памяти.

Когда мозги мои запорашивало пылью, глаза застилало сиянием драгоценностей, а слух отнимался от перечисления стран и цифр, я сбегал к госпоже Франке.

При ее дворе все делали непонятно что: и музыканты, и маляры (простите, живописцы), и архивные крысы, и герцогинин паж, тот самый красавчик Яхья, кого я видел с нею на «Флоре», — все, кроме самой Франки. А она училась всему и ото всех. Слушала вольные беседы, приглядываясь к разномастным своим менторам, как бы невзначай вступала в спор с ними, со мной, с кем угодно. Манеры ее прямо на глазах обретали лоск, а черты лица — аристократическую удлиненность.

Пока еще позволяли погоды, мы выходили в море на «Эгле». Резкий и нежный осенний ветерок звенел в вантах, придворные девицы в ярких юбках и душегрейках сидели на корме огромной цветочной клумбой, слушая игру на виоле-д-амур или пенье девочки Ноэминь. Сама Франка тоже пела, но для себя: упоенно, задыхаясь от избытка счастья, как ребенок или соловей. «Эгле» подминала под себя волны, раскачивалась, будто качели. В штиль под верхней палубой (где были широкие прорезы) начинал бить барабан, гребцы налегали на весла, и это слагалось в иную песню, четкую и мужественную.