Владислав Кетат - Стать бессмертным

Сквозь дрёму я слышу, как Беляев рассказывает свою версию распада великого — могучего, затем радио опять выключается.

— Столицу в Питер перенести совершенно необходимо, — басит Мясоедов, — Москва — город пошлый, продажный. Большой толкучкой всегда была эта ваша М-а-с-к-в-а! Какая уж тут столичность, срам один. Вот, Питер — другое дело. Он весь как… римский форум… как…

— А мне так кажется, что у нашей тронутой страны должна быть именно такая столица, а не чахоточный европеоид на костях! — парирует Беляев.

— Москва, если вы не знаете, означает «болото», — не унимается Мясоедов, — нельзя, чтобы у страны была столица с таким названием. Как вы лодку назовёте…

Я просыпаюсь. Резко, будто кто-то схватил меня за ухо и потянул вверх. Всё, что я вижу вокруг, кажется неестественно чётким и ярким.

— А не послать ли нам, господа, гонца? — грохочет Мясоедов. Он уже снял куртку и свитер и сидит в зелёной военной рубашке с закатанным левым рукавом. Он весь красный, на его лбу блестят маленькие капельки пота. — Кто из нас самый младший?

Ну, ясное дело, кто. Молча встаю из-за стола, накидываю куртку и отправляюсь на выход. Сзади слышатся какие-то возгласы, но я на них не реагирую. Словно сомнамбула пробираюсь по коридору до наружной двери, налегаю на неё всем телом и вываливаюсь на мороз.

Холодно. Жадно вдыхаю колючий воздух. Повсюду темнота, только впереди, метрах в двухстах от общаги, мутнеют фиолетовые фонари, освещая дорогу к единственному в городе круглосуточному источнику алкоголя. Словно мотылёк-алкоголик иду на свет. Снег под ногами хрумкает так весело, что мне вспоминается детство, суровые подмосковные зимы, сугробы и снежные бабы; ёлка в гарнизонном доме офицеров; хоккей с пацанами на дороге; лыжные походы с отцом на Клязьму… Боже мой, как давно это было! С такими мыслями я достигаю цели.

На какой-то миг меня посещает отчаяние при виде закрытой амбразуры ларька, но тут я замечаю узкую полоску света над дверцей, и боевой дух возвращается.

Стучу, но в ответ тишина.

— Ларёк, ларёк, — с угасающей надеждой в голосе говорю я, — дай коньяку напиться.

— Портвейн, — сонным голосом отвечает ларёк.

— Что? — не понимаю я. — А, портвейн… а коньяк есть?

— Не-е-а, — через зевок говорит ларёк. — Я же говорю, портве-е-ейн.

Меня вновь охватывает отчаяние, но оно снова быстро проходит. У пьяных это случается.

— Портвейн, — повторяю я вслух и представляю бутылку «Приазовского», которым было буквально пропитано моё студенчество, — ну что ж, пусть будет портвейн…

— Сколько? — вопрошает ларёк.

— Одну, — отвечаю я, но, вспомнив известную поговорку и сколько нас там народу, поправляюсь: — четыре.

— Двести, — подытоживает ларёк, — пакет нужен?

Представляю себе, как я отхожу от цели с «подвесными баками», по два в каждой руке, и заключаю:

— Нужен.

Просовываю в амбразуру деньги. Внутри слышится скрип, видимо, раскладушки, стеклянный звон и негромкие матюги; вот-вот должны появиться пузыри. Неожиданно откуда-то сзади доносится негромкий смешок. Испуга нет, я просто оборачиваюсь через плечо и вижу, что в десяти метрах от меня, под ближайшим ко мне фонарём стоит маленькая женская фигурка, одетая во всё чёрное. Странное дело, но первое, что я испытываю, когда до моего пьяного мозга доходит, что это Лена — страх. Имеется в виду страх показаться перед ней пьяным. Но он исчезает бесследно, когда я понимаю, что мне её совершенно нечего бояться, и его место занимает неукротимая радость. Распахиваю объятия и нетвёрдыми шагами устремляюсь навстречу.

— Задавишь, дурак! — пищит придавленная Лена, — пойдём домой.

— Пойдём, — уткнувшись в меховой воротник её пальто, мычу я.

— Господи, да ты пьяный совсем! — смеётся она. — А коньячиной-то как несёт! Фу!

— Я люблю тебя, — говорю я, обнимая её ещё крепче.

Лена закрывает нос варежкой и смеётся.

«Вот оно, счастье», — думаю я. Пытаюсь взять Лену на руки, Лена визжит, я теряю равновесие, и мы с хохотом валимся в сугроб.

— Эй, Ромео и Джульетта, — слышится сверху, — портвейн заберите.

На другой после визита карлика Лаврентия день Евгений Иванович проснулся с нехорошим чувством — причиной были воспоминания о случившемся, которые явились сразу после того как остатки неглубокого сна оставили его сознание. Евгений Иванович, которому из-за этого не удалось испытать радость пробуждения в выходной день, принял положение «сидя», обхватил руками голову и свесил с кровати ноги. Выбросить из головы воспоминания не получалось. Не в силах сопротивляться, Евгений Иванович решил ещё раз всё как следует прокрутить в памяти и обдумать.