Владислав Кетат - Стать бессмертным

— И зачем это всё, позвольте спросить? — интересуется Беляев.

— Как вам сказать, для разнообразия. В общем, устроили по мне Брежневские соколы настоящие поминки. И понеслось — комэска речугу толкает, о том, какой я хороший человек был, курсанты за упокой моей души, стоя, не чокаясь, пьют, девицы у моего одра голосят… вой, говорят, стоял на весь квартал. Я этого, конечно ничего не помню, друзья на другой день рассказали.

— И что потом?

— Потом? Потом проснулся я, оттого, что пластмассовый цветок мне в шею больно впился. И, представьте себе картину — лежу я в форме весь в цветах, руки на груди, в руках свеча догорает, девки вокруг зарёванные — ужас, да и только. Открыл я глаза, начал что-то мычать со страху… тут, конечно радость неподдельная, девки, все, как одна целовать меня бросились, господа курсанты пить за моё чудесное воскрешение, хором ура кричать, в общем, такое началось… С тех пор «тело» ко мне и прицепилось.

— Да уж, ничего не скажешь, вжились в образ, — говорю я, — хорошо, что не закопали.

— Это не так уж сложно, вжиться в образ, — медленно произносит Беляев, — здесь не важно, какой именно это будет образ, главное, что в это время думать.

Мы смотрим на него вопрошающе.

— Я, когда служил в театре юного зрителя, — продолжает он, — несколько лет подряд играл манную кашу. Без масла. По два спектакля в день со среды по пятницу, и по одному в субботу и в воскресенье. Понедельник, вторник — выходные. И думал, представьте, как манная каша!

Мы смотрим на него с недоверием.

— Да, покойников я тоже играл, точнее, одного покойника. В спектакле «Московская Золушка» играл труп прекрасного принца. Лежал в гробу всё первое действие, только это было уже не в ТЮЗе, а в Саратовском драматическом.

— Что вы делали в театре, вы же фельдшер? — спрашиваю я с ещё большим недоверием.

— Служил Мельпомене, что же ещё. На полставки. Пока был молодой и кудрявый, играл революционных матросов, пьяных тюремщиков, революционную же парижскую шпану и прочее. Король массовки. А как после тридцати облысел и растолстел, Мельпомена перестала нуждаться в моих услугах, повернулась ко мне задом, и я уволился.

— Вам что, была нужна аудитория? — спрашивает Мясоедов.

— Думаю, нет. Просто, как я уже докладывал Алексею Германовичу, я не очень-то жалую человеков, так уж вышло. А театр — это превосходное место для того, чтобы реализовать свою нелюбовь к ним. На сцене чувствуешь себя гораздо выше тех, кто в зале… гораздо сильнее, значительнее…

— Это называется: «Ощутить чувство превосходства» — перебиваю его я, — вы для этого устраиваете свои лекции? Чтобы ещё раз его ощутить?

— Нет, что вы, — Беляев картинно выставляет вперёд ладони, — лишь из сострадания к неспособным.

— Беляев, я вам не верю. Признайтесь, вы врёте.

— Клянусь своим эпидермисом! — Беляев поднимает вверх правую руку.

— Это очень по-медицински, Беляев, клясться тем, чего, что через некоторое время отрастает само собой, — подытоживает Мясоедов.

Беляев хохочет и хлопает Мясоедова по здоровому плечу. Мясоедов отвечает ему тем же. Они нравятся друг другу, это заметно. Я не ревную, не имею такой дурацкой привычки. Тоже мне дело, ревновать одного мужика к другому. И, всё-таки, мне это не очень приятно…

«Белый аист» идёт на следующий заход.

Проходит ещё полчаса, и я вдруг понимаю, что постепенно начинаю впадать в некоторое оцепенение. Совершать какие-либо движения, даже опрокидывать рюмку, становится лень. Дыхание делается размеренным, веки тяжелеют, локти для устойчивости упираются в колени. Медленно гаснет свет. Голова при этом остаётся чистой — многоэтажные мысли, чёткие и все как одна, гениальные, непрерывно мелькают в темноте. Иногда извне слышатся чуть искажённые голоса моих собутыльников, как будто я сижу рядом с радиоприёмником, который сам по себе, то включается, но выключается. «Господи, как хорошо, — думаю я, — что они все при деле».

— На самом деле, диссиденты — это миф, — горячо заявляет Беляев. — Да, да, миф. Девяносто девять процентов из тех, кто сейчас позиционирует себя как диссидент — обычные уголовники, сидевшие в СССР за мошенничество и финансовые преступления. Девяносто девять процентов из оставшихся, трепали по кухням про Лёню, но при этом активно сотрудничали с конторой глубинного бурения. Что остаётся? Единицы. Вот эти-то и выражали фиговый протест власти. Только вот их малое число несло не столько вреда, сколько пользы. Знаете, как сорняки в малых дозах увеличивают урожайность? Сейчас эти шавки, конечно, присваивают себе лавры победителей Империи Зла. Хотя развалили её, конечно же, не они, а само политическое руководство страны и созданная им уникальная по своей разрушительной способности порода людей — партийная номенклатура…