Владислав Кетат - Стать бессмертным

Потом Нина плакала. Она поняла, зачем он пришёл, и что он скоро уйдёт навсегда, она поняла тоже. После Нина не сказала ни слова, только всхлипывала, завернувшись в одеяло. Но Евгению Ивановичу было её совсем не жалко, он даже удивился этой своей чёрствости.

И он ушёл от неё, не попрощавшись. Теперь его больше не интересовала женская привязанность, у него теперь были немного другие интересы, нежели полгода назад, зимой, когда он мысленно с самим собой прощался.

Со своей студенткой Валентиной Евгений Иванович встретился, когда её соседка уехала к родителям на выходные, а квартирная хозяйка — в Москву за продуктами. Это не избавляло его от потенциальной возможности быть замеченным соседями или просто проходящими мимо людьми — съёмные квартиры очень хороши для встреч, когда тебе двадцать, но когда тебе за пятьдесят — это уже опасно.

В глазах её он увидел тоже, что несколько дней назад видел в глазах своей бывшей гражданской жены. Смирение, или, скорее, покорность перед неизбежным. А ещё он увидел её даже не без одежды, а как-то совсем насквозь; разглядел что-то ещё более интимное, чем то, что у женщин под одеждой, что-то, чего словами описать не получается, а можно только почувствовать, да и то неявно, вскользь…

Валентина молча прошла в глубину квартиры, к своей комнате, зашла в неё спиной вперёд и начала расстёгивать пуговицы халата. Она смотрела Евгению Ивановичу прямо в глаза уже по-другому, с облегчением. Он прекрасно знал, что у неё под халатом, и что под тем, что под халатом, он знал тоже, но всё равно с интересом наблюдал.

Когда последняя тряпка пала на кровать, Евгений Иванович не стал сразу хватать открывшиеся ему груди по-колхозному, двумя руками сразу, как это он обычно проделывал раньше; он аккуратно провёл по нижним их округлостям тыльной стороной ладони, потом положил руку на талию, спустился до бедра; другой рукой обласкал её лицо, затем шею…

Откуда-то взялся в нём вкус к растягиванию ожидания, к добровольному отдалению момента близости. Не было раньше, а теперь, пожалуйста. В былые годы любое промедление раздражало его и даже бесило, теперь же, наоборот, стало доставлять удовольствие, ровно, как и смотреть, как мучается его визави, в данном случае, блаженно прикрыв глаза и подрагивая. Может, дело было в уверенности, которую, словно железобетонную опору он чувствовал внутри себя…

— …Евгений Иванович, — простонала Валентина и дрожащими руками схватила его за шею и притянула к своей груди.

И дело пошло. Вскоре это уже перестало быть для него игрой или чем-то ещё, вроде этого. Оно стало навязчивой идеей, почти манией. Во-первых, нужно было постоянно перед самим собой подтверждать то, что он здоров, что он может, и может не абы как, через пень колоду, а по-настоящему, как раньше, по-обезьяньи, с молодецким посвистом. А, во-вторых, (вероятно, дело было не только в идеях и маниях) Евгений Иванович начинал себя неважно чувствовать, если ему, хотя бы раз в неделю не удавалось переспать с кем-нибудь. И он работал над этим.

Теперь Евгений Иванович стал очень щепетильно относиться к своей внешности. Его и раньше нельзя было упрекнуть в неряшливости, неопрятности, дурновкусии и прочих смертельных грехах, но сейчас к этому ещё добавился постоянный контроль за проявлениями на лице и теле старения. Находясь на поверхности, Евгений Иванович завёл себе обычай часто смотреться в зеркало с целью проверки внешнего вида. Для этого он развесил зеркала во всех помещениях, где бывал по работе, а на случай выхода в поле у него было небольшое зеркальце, замаскированное под портсигар. Он тщательно изучал своё лицо по утрам и перед сном, и мельком среди дня не реже одного раза в сорок пять минут. Если вдруг ему начинало казаться что-то неладное, он бросал все дела и спускался под землю, в «Аверн».

В смысле работы, у него тоже всё складывалось более чем хорошо. Он снова почувствовал к ней вкус; ощутил собственную нужность в местном научно-техническом муравейнике, и, главное, способность решить задачи, которые поставил перед ним его странноватый шеф, фронтовой друг и очень хороший человек — Илья Михайлович Щетинкин.

Так в очередной раз началась для Евгения Ивановича его новая жизнь на новом посту.

А она и в правду оказалась какая-то переспелая, эта племянница комендантши. Какая-то передержанная. Хотя ей где-то девятнадцать — двадцать, девичьей лёгкости уже и след простыл — могучие ляжки, необъятная задница и тяжёлые, каждая размером с дыню сорта «колхозница» груди — и всё какое-то рыхлое, местами прыщавое лежит теперь в моей кровати и сопит в подушку, как ребёнок.