Владислав Кетат - Стать бессмертным

Лицо Мясоедова сияет.

— Вот видите, я не ошибся!

— Нам тогда, и, правда, хорошо досталось. Чёрт, даже не верится. Вас не удивляет, что мы с вами снова встретились?

— В этом, как раз ничего странного не вижу, все когда-нибудь снова встречаются, но вот то, что я вас тогда зафиксировал… Может, потому, вы были выше всех на голову, — рассуждает вслух Мясоедов.

Неожиданно он весь как-то съёживается. Его глаза тускнеют и становятся обычного размера. Ссутулившись, он засовывает руки в карманы камуфляжной куртки, будто ему вдруг стало очень холодно.

— Память, это всё память, — бормочет он, — будь она проклята.

— Тогда мода такая, во всех чем-нибудь кидаться, — поясняю я, — в политиков яйцами, в ментов мелочью, чтобы взятки не брали, в продажных журналистов — помидорами…

— Да-да, я помню, я всё помню…

После слова «помню» у меня в голове в ускоренной перемотке проносятся события двухчасовой давности. Немного со стороны, будто всё это не со мной, вижу я, как мы входим в коридор, который был за стальной дверью, что мы штурмовали; как идём по нему долго-долго, но усталости нет, потому что коридор этот совершенно точно построили люди, а значит, он должен куда-нибудь нас вывести; как натыкаемся на шахту с металлическими скобами внутри; и как карабкаемся по этим скобам вверх, останавливаясь через каждые пять-десять минут, потому как Мясоедову было тяжело лезть с одной рукой; как вылезаем, наконец, на свет божий через грязный, заваленный мусором колодец; как у меня слепит глаза, поскольку свет божий после темноты нестерпим; как радуемся, прыгаем, словно дети, потому что выбрались, потому что живы…

— Пойдёмте ко мне домой, — прерывает мои мысли Мясоедов, — тут рядом.

Я соглашаюсь.

Мясоедов снимает верхний деревянный этаж дома, который здесь называют «Дом с муэдзином». Раньше тут жила одна высланная за сто первый километр пьющая опереточная знаменитость, которая очень любила, взгромоздившись на подоконник, завывать выходную арию из оперетты «Мистер Х». Делал он (на самом деле, знаменитость была мужского пола) это почему-то всегда в полдень, отсюда и название.

Дом, несмотря на древность, хороший и тёплый, с нормальными батареями и человеческой сантехникой. Весь нижний (каменный) этаж занимает хозяйка, с которой, как мне пояснил Мясоедов, пока мы шли от отделения до дома, по вечерам лучше не встречаться.

Мясоедов живёт один в двух больших комнатах и маленькой спальне на одного. Интерьер первой вполне соответствует жилищу малопьющего вдовца. Здесь уютно, как в старых советских квартирах с прошлым — разношёрстная мебель разных времён и народов, унаследованная, скорее всего, от полдюжины различных семей; фотографии каких-то, вероятно, уже умерших, людей на стенах; чёрно-белый телевизор и много-много книг, даже слишком. При этом единственный элемент беспорядка — разноцветные змеи мясоедовских галстуков, расползшиеся по дивану.

В центре комнаты стоит мощный, внушающий мне некоторую робость письменный стол. Если бы у письменных столов были бы весовые категории, этот бы наверняка был супертяжем. Он отличается от обычных преподавательских столов, примерно как «Бентли» от, «Запорожца». Я бы сорок раз подумал, прежде чем сеть за такой работать. За него надо минимум академика. В маразме.

Но Мясоедов не из робкого десятка. Стол по периметру завален журналами и каким-то мусором, а в центре, на газетах стоит незаконченная модель парусника без парусов и рангоута, но с поднятым на корме Андреевским флагом. Непонятно зачем я решаю блеснуть эрудицией:

— «Ингерманланд»?

— Нет, «Гото Предестинация», — небрежно бросает Мясоедов. — Ещё недоделанный. Тренирую мелкую моторику левой руки, очень помогает.

Проходим во вторую комнату. Она кажется несколько большей, чем первая, хотя Мясоедов уверяет, что они одинаковые. Здесь почти нет мебели, только кожаный диванчик и пара «венских» стульев. Рядом с окном стоит деревянный мольберт, на котором закреплён холст с изображённым на нём лицом какой-то женщины с рыжими локонами. Холст совсем свежий, от него ещё пахнет красками. Волосы женщины выписаны очень тщательно, буквально каждый волосок виден, а лицо, наоборот, размыто, лишь глаза и рот обозначены крупными мазками. Спрашивать, кто это, не хочется, и так понятно. «Это что, тоже для тренировки мелкой моторики?» — думаю я.

— Местный художник нанялся, было, написать по фотографии портрет Светланы, — видимо, почувствовав мой интерес к картине, поясняет Мясоедов, — да запил, подлец, и аванс не вернул. Пришлось забрать портрет сюда, от греха подальше. Лучше пусть здесь стоит.