Николай Буянов - Искатель, 2014 № 05

Я довольно много знал о нем, успел навести справки. Бывший кадровый офицер, воевал в Маньчжурии, после революции тачал сапоги в маленькой каморке на Фонтанке. Как военспец был приглашен к сотрудничеству с Советами, принял его и был направлен сначала на курсы допризывной подготовки, а затем — в спортобщество «Динамо», обучать работников УГРО и НКВД. Разработал собственную боевую систему — основанную на японских корнях, но довольно самобытную. И напичканную приемами, которые во времена моего детства в Алек-сандровске назвали бы подлянками. Что тоже заставило меня поморщиться: его наука предназначалась не для открытого боя и уж тем более не для борцовского ковра — скорее, для ночной диверсантской (или бандитской) вылазки. Приблизиться, незаметно ткнуть в нужное место и также незаметно уйти либо спровоцировать на атаку — и поймать на жесткий перелом кисти, или предплечья, или шейных позвонков… Подобное практиковалось и в дзюдо, но лишь когда противник отказывался сдаться, а в спортивных схватках вообще исключалось. Здесьже, если запретить все опасные для жизни приемы, оставалось только стоять столбом.

— Однако ваша неприязнь основывалась не только на этом, — замечает следователь. — Было, видимо, и кое-что более серьезное?

— Виктор Спиридонов — в прошлом деникинский офицер, — сухо говорю я. — Может ли такой человек быть до конца предан советской власти?

Порфирий Петрович с вежливым удивлением склоняет голову набок.

— А вы сами, гражданин Ощепков? Разве вы не служили у Колчака в девятнадцатом? Да еще и на неплохой должности: переводчик в Отделе военно-полевых сообщений…

— Я был рекрутирован — то есть попал на службу не по своей воле. Это во-первых. А во-вторых, я почти сразу же установил контакт с подпольем РКПб. И стал поставлять для них сведения о белогвардейцах.

— Вот как? Чем же вас не устраивали белогвардейцы?

— Хотя бы тем, что собирались продать японцам наши территории на Дальнем Востоке. А я, знаете ли, всегда был русским патриотом.

— Нуда, нуда… Из своего патриотизма вы даже пропагандировали среди белой эмиграции в Шанхае идею добровольного возвращения в Советскую Россию. И вошли в организацию, возглавляемую полковником Пильщиковым… А вам известно, что под видом таких эмигрантов к нам забрасывались боевики устраивать террористические акты в Москве и Питере?

— Мне не только известно об этом. Благодаря мне многие из этих террористов были обезврежены ОГПУ. И к Пильщикову я был внедрен по указанию советского разведуправления.

— Кто из сотрудников разведупра вас завербовал?

— Моя первая жена, — автоматически отвечаю я. — Екатерина Журавлева.

Я не знал тогда, что Катя работает на разведупр — вряд ли она была кадровой разведчицей, просто ей приказали присматривать за мной в Шанхае. И она действительно первое время присматривала за мной — надо сказать, довольно грубо и прямолинейно. К тому же ей все не нравилось. Не нравилось, что я стригусь наголо, не нравилось мое увлечение дзюдо (что за радость лупцевать друг друга, точно пьяные биндюжники?), она люто ненавидела мой родной Сахалин с его зимними буранами и коротким дождливым летом, и ее до такой степени напугал Китай, что она вскорости сбежала во Владивосток. И уже оттуда прислала мне телеграмму с требованием развода.

Я не стал противиться. Позже, в тридцать пятом, я случайно встретился с ней в Москве, в Измайловском парке. Она шла под руку с каким-то упитанным мужчиной в дорогом пальто и фетровой шляпе — я подумал, что это кто-то из партийной номенклатуры или директор крупного гастронома: все они одевались подобным образом, это был знак их касты, каты неприкасаемых…

Екатерина заметила меня, ее губы презрительно изогнулись, и она отвернулась, будто не узнав. Да… Уж не она ли приложила руку к моему аресту?

Возможно, это был и не сон. Для сна все было слишком реально, слишком неотличимо от действительности: опостылевшие нары в два «этажа», привинченный к полу стол и окно, забранное железным листом в мелкую дырочку и почти на дающее света, — почему символом тюрьмы считается решетка, совершенно непонятно. Однако сейчас все эти атрибуты как-то разом погрузились в темноту и отошли на второй план, оставив в круге света участок стола и мужчину за ним.

Тот не двинулся с места. Не пошевелил губами, но Инок будто услышал в голове голос. «Бывает, предают самые близкие, — говорил он, — и бьют те, от кого удара совсем и не ждешь. Только мне вовсе не хотелось бы, чтобы этот опыт заставил тебя свить петлю вокруг шеи».