Владимир Михайлов - Все начинается с молчания

— А точка опоры, Митя?

— Это — ты.

— Я не могу,— сказала она едва слышно.— Пока еще — нет. Пойми... Не может все воспрянуть так сразу. Я буду любить тебя, Митя, наверное, даже сильнее, чем раньше, но для этого понадобится время.

— Понимаю, Ната. Я заслужил...

— Подожди, я не закончила. Боюсь, что без точки опоры ничего у тебя не получится. В одиночку тебе не сделать. Начинать должны самое малое двое.

— Я буду ждать,— сказал Зернов.— Сколько понадобится.

— Так что,— она запнулась,— от завтрашнего собрания ничто тебя не оградит.

— Да,— невесело согласился он.— Это так.

К подъезду издательства множество людей подошло почти одновременно и раньше обычного — потому что в тот раз собрание кончилось позже, чем заканчивался обычно рабочий день, и люди сразу же стали расходиться, спеша по домам. Зернов помнил эти минуты. Ему казалось, что он помнил их прекрасно. Не забывал. После того как собрание тогда закончилось, он старался вести себя так, будто ничего не случилось. Улыбался, раскланивался, прощаясь со всеми знакомыми с таким видом, словно целый день только и ожидал того мига, когда сможет улыбнуться именно этому человеку,— однако так он улыбался каждому. И ему казалось тогда, что люди, с которыми он прощался, смотрели на него с большим, чем раньше, уважением, как если бы они вдруг поняли, что Зернов — не таков, как они все, но смелее, принципиальнее и, быть может, дальновиднее. Вот как это ему представлялось. И вот подошло время, и он оказался в потоке тех же событий, струившихся к своим истокам.

И началось с того, чего он ну никак не помнил, совершенно забыл — потому, наверное, что был тогда, уходя, взволнован куда более, чем сам предполагал. Потому что первым, с кем он сейчас поздоровался, оказался человек вовсе не присутствовавший тогда на собрании: его отвергнутый Автор.

Кажется, что-то подобное все же было тогда: Автор то ли проходил по улице мимо, то ли дожидался кого-то у издательства, и Зернов перекинулся с ним несколькими ничего не значившими словами. А забыл об этом, надо полагать, потому, что Автор никакого отношения к собранию не имел, для Зернова же в те минуты все не имевшее отношения к только что завершившемуся собранию просто не существовало. Тем не менее, сейчас встреча повторилась, и что-то надо было сказать, потому что и тогда что-то было сказано. И Зернов сказал вдруг то, чего совершенно не хотел, и что выговорилось как бы само собой, потому что Зернову нужен был слушатель.

— Вот вы меня поймете,— сказал Зернов без предисловия, вместо приветствия,— И согласитесь со мною. Это не жизнь. Нельзя так.

— А как раньше — можно?

— Тоже нельзя. Но тогда мы могли выбирать. Сейчас — не можем.

— Что же вы предлагаете?

— Попытаться вернуться к нормальному течению времени. И там...

— Мне давно ясно, что другого пути нет,— сказал Автор, ничуть не удивившись.— Странно только, что до сих пор никто не сделал этого.

— Наверное,— сказал Зернов,— ни у кого не было достаточно сильного чувства для этого. Такой любви.

— Вы плохо читали мою книгу,— сказал Автор.— Там же все сказано. Не обязательно любовь. Ненависть — не менее сильное чувство.

— Тогда вы должны мне помочь.

— О, нет. Этого я не умею. Я ведь вас даже не ненавижу. Жалею, может быть. Все, что у меня есть, я вкладываю в то, что пишу, на прочее меня не хватает. Но людей, которые ненавидят вас, я думаю, достаточно. И сегодня, пожалуй, их больше, чем обычно. Вот и воспользуйтесь.

Зернов ничего не успел ответить: время истекло, разговор закончился, и Автор уже шел своей дорогой. А Зернов все еще находился среди людей, торопившихся к издательству. Он кланялся и улыбался, и люди тоже улыбались и что-то говорили. Но глаза большинства смотрели на него с брезгливым презрением, а чьи-то — с откровенной ненавистью, той самой, о которой говорил только что Автор.

В тот раз не было таких взглядов. Значит, люди пришли к ненависти не сразу. Значит, не он один вспоминал и оценивал, и переживал все заново... Хотя, может быть, все обстояло значительно проще: все уже знали, что старый директор вернулся и будет работать долго, и можно было без всякого риска высказать Зернову хотя бы взглядом то, чего он, надо полагать, заслуживал.

Ненависть — тоже сильное чувство...

Так думал Зернов, усаживаясь в зале, куда плотно входили и тоже садились прочие. Директор вошел, хмурый и ни на кого не глядящий; того, другого директора уже не было — теперь ему предстояло появляться в издательстве лишь время от времени в качестве представителя другой организации. Вместе с директором вошло несколько (в тот раз они вместе с ним выходили) наперебой говоривших что-то; тогда, видимо, его утешали, сейчас — поздравляли с возвращением. Наверное, от чистого сердца? Ведь не хуже других директоров был он, хотя и не лучше. Сейчас Зернов понимал это отлично, и если бы нашлась хоть какая-то возможность промолчать, он с радостью не выступал бы. Но знал, что Время такой возможности ему не даст. Говорить придется. Можно, конечно, покаяться, сказать: я был плохим, сейчас хочу быть лучше. Но можно было и наоборот — вызвать огонь на себя, чтобы...