All Flesh is Grass

There was resentment here, a smouldering resentment that one little group of people should be penned like cattle while all the others in the world were free. And a feeling of rebellion against the cosmic unfairness that we, of all the people in the world, should have been picked for penning. Perhaps, as well, a strange unquiet at being stared at by the world and talked of by the world, as if we were something monstrous and unkempt. And perhaps the shameful fear that the world might think we had brought all this on ourselves through some moral or mental relapse.

Жгучая обида и негодование мучит всех: почему мы, только мы одни заперты в загоне, точно бессловесная скотина, когда все на свете свободны и живут, как хотят? Возмутительно, несправедливо, бесконечно несправедливо: почему загнали, заперли, обездолили не кого-то другого, а нас? Пожалуй, еще и тревожно, неприятно ощущать, что все на нас глазеют, только о нас и говорят, будто мы и не люди вовсе, а какие-то чудища, уроды. И еще, пожалуй, всех точит стыд и страх, а вдруг весь мир вообразит, что мы сами повинны в своей беде, что это плоды одичания и вырождения или кара за какие-то грехи?

Thrown into this sort of situation, it was only natural that the people of the village should be avid to grasp at any sort of interpretation that might clear their names and set them right, not only with themselves, but with the aliens and the world; that they should be willing to believe anything at all (the worst or best), to embrace all rumours, to wallow in outlandish speculation, to attempt to paint the entire picture in contrasting black and white (even when they knew that all of it was grey), because in this direction of blackness and of whiteness lay the desired simplicity that served an easier understanding and a comfortable acceptance.

Не диво, если, влипнув в такую историю, люди жадно ухватятся за любое объяснение, лишь бы восстановить свое доброе имя, вновь подняться не только в собственных глазах, но и в глазах всего человечества и в глазах пришельцев; не диво, если они поверят чему угодно, и хорошему и плохому, любым слухам и сплетням, самой несусветной нелепице, лишь бы все окрасилось в ясные и определенные света: вот черное, а вот белое (хоть в душе каждый знает — все сплошь серо!). Ведь там, где есть белое и черное, там найдешь желанную простоту, тогда все легче понять и со всем удобней примириться.

They could not be blamed, I told myself. They were not equipped to take a thing like this in stride. For years they had lived unspectacularly in a tiny backwash off the mainstream of the world. The small events of village life were their great events, the landmarks of their living that time the crazy Johnson kid had rammed his beat-up jalopy into the tree on Elm Street, the day the fire department had been called to rescue Grandma Jones” cat, marooned on the roof of the Presbyterian parsonage (and to this day no one could figure out how the cat had got there), the afternoon Pappy Andrews had fallen asleep while fishing on the river bank, and had tumbled down into the stream, to be hauled out, now thoroughly awakened, but with water in his lungs, spewing and gasping, by Len Streeter (and the speculation as to why Len Streeter should have been walking along the river bank). Of such things had their lives been made, the thin grist of excitement.

И нельзя их в этом винить. Они не готовы были к тому, что случилось, оно им не по плечу. Долгие-долгие годы они существовали скромно и неприметно в тихой заводи, вдалеке от широкого русла, где неслась и бурлила жизнь большого мира. Крохотные событьица милвиллского житья-бытия непомерно разрастались в их глазах, становились историческими вехами: кто же не помнит, как сумасбродный мальчишка, младший из Джонсонов, врезался на ветхом семейном фордике в дерево на Улице Вязов? Или тот день, когда вызывали пожарную команду, чтоб снять кошку мамаши Джоунс с крыши пресвитерианской церкви (никто и по сей день не понимает, как угораздило кошку туда забраться)? Или случай, когда дядюшка Эндрюс с удочкой в руках заснул на берегу реки — и бултых в воду! Спасибо, мимо проходил Лен Стритер и вытащил его; тут уж сон со старика слетел, он так наглотался воды, что на силу отдышался (и пошли рассуждения: а что понадобилось там Лену Стритеру, с чего это его понесло на реку?). Из таких крупиц и складывалась жизнь со всеми ее треволнениями.

But now they faced a bigger thing, something they could not comprehend, a happening and a situation that was, for the moment, too big for the world to comprehend. And because they could not reduce this situation to the simple formula of aimless wonder that could be accorded a cat that had somehow attained the parsonage roof, they were uneasy and upset and their tempers were on edge, ready to flare into an antagonistic attitude, and very probably into violence—if they could find something or someone against which such a violence could be aimed. And now I knew that Tom Preston and Hiram Martin had provided them with a target for their violence—if and when the violence came.

И вот перед этими людьми предстало нечто большое, значительное, и они не в силах его постичь; то, что произошло, пока еще слишком огромно и непостижимо не только для них, но для всего человечества. Все слишком сложно, тут не отделаешься праздным любопытством, недоумением зеваки перед кошкой, бог весть как забравшейся на верхотуру, — вот почему им тягостно, неспокойно, в них разгорается досада и злость, того гляди — вспыхнет, прорвется открытой враждебностью, а тогда недалеко и до насилия... был бы повод для насилия, было бы на кого наброситься. Что ж, если придет минута, когда их ярость вырвется наружу, мишень готова — об этом постарались Хайрам Мартин и Том Престон.