Ричард Ловетт: Пески Титана

Всегда гадал, каково это - быть мертвым. Впрочем, я не очень уж торопился это выяснить. И уж точно не трижды в течение дня.

Само собой, я говорю не о «мертвом» мертвеце. Во всяком случае, пока. А о том самом чувстве «О, черт, вот оно», которое (как я теперь знаю), приблизило меня к моменту, когда перед глазами промелькнула вся моя жизнь, ближе чем что-либо, испытанное прежде. Чувстве, которое, наверное, пережили мои родители в Сан-Франциско, когда Большой Толчок обрушил половину башни «Терра банка» на них и на полную людей улицу. Только в их случае это действительно стало «оно». Мне тогда было семь лет, но я и теперь ясно помню момент, когда узнал о том, что спасатели, откопав наконец их тела, увидели: они умерли рядом, очевидно, держась за руки. Именно такое знание терзает ребенка во сне - я знал: у них было две-три секунды, чтобы понять, что сейчас произойдет, и осознать, что спасения нет.

На меня же ничего не рушилось, хотя впечатление создавалось именно такое: красно-оранжевая поверхность Титана мчалась навстречу, причем, на мой взгляд, слишком быстро. Картина прямо из ада - грязно-оранжевое небо, тускло-оранжевые облака. Оранжево-коричневый туман, густеющий вдалеке, оранжево-черные тени внизу. И все это освещено не ярче, чем кабина корабля, где свет приглушен для навигации в пределах прямой видимости. Но сейчас меня от всей этой оранжевости отделяли лишь тонкий облегающий костюм-«шкура» и много… ну… можно ли назвать это «воздухом», если он вчетверо плотнее нормального корабельного, приправлен метаном и заморожен до девяноста пяти градусов по Кельвину [1]? Если это и воздух, то он, наверное, превратит меня в ледышку быстрее, чем я задохнусь - если мне настолько не повезет, что я останусь жив, когда удар пробьет дыру в моей «шкуре».

Мое имя Флойд Эшман, хотя это всего лишь метка, которую мне прилепили, когда я родился. Многие зовут меня Фениксом: это одно из мест, где я побывал - и намек на мое реальное имя получился довольно умный, хотя как раз сейчас я точно ни из чего не возрождаюсь. [2]

Еще несколько секунд назад я болтался под куполом парашюта - легкий как перышко. Потом был внезапный рывок, и вот я уже нигде не болтаюсь, а свободно падаю, и в такой близости от поверхности планеты это ничем хорошим завершиться не может - даже если мои рефлексы космонавта и настаивают на том, что не я перемещаюсь в пространстве, а сама планета мчится навстречу мне, подобно гигантской мухобойке, намереваясь вышибить меня с небес.

Но какая мне разница? Удар есть удар. Мне было жутковато от кажущейся замедленности происходящего, и я прикидывал (наверное, теперь уже в последний раз), о чем именно думали мои родители, глядя, как стеклянная облицовка башни льется на них смертельным дождем осколков-ножей. У меня даже нашлось время пожелать, чтобы рядом оказался кто-нибудь, кого я смог бы взять за руку, хотя я тут же сообразил - это означало бы, что и она тоже умрет, поэтому, пожалуй, даже хорошо, что я никогда не пытался пустить корни, даже временно.

Короче говоря, падение затянулось примерно на три вечности, хотя я и не смог бы сказать, измерялись они миллисекундами или годами.

А потом мы ударились.

Я спейсер, а не планетная крыса (во всяком случае, уже давно), и когда кувыркание прекратилось, я так и не смог понять, почему остался жив. Но одно было очевидно: сегодня мой счастливый день. Я уцелел во время гибели буксира и рискованного входа в атмосферу внутри проклятого грузового контейнера. Затем, поскольку контейнер был рассчитан на удар в двадцать «g», а я нет, я был вынужден прыгнуть с аварийным планирующим парашютом, кое-как сшитым на живую нитку из парашюта стабилизации контейнера за те считанные минуты, пока мы с Бритни пытались выяснить, есть ли хоть какой-нибудь способ уцелеть после падения на этот проклятый туманный шар.

И вот я внизу и почему-то все еще жив. Так что сегодня или самый счастливый, или худший день моей жизни - в зависимости от того, как на это посмотреть. Если проживу достаточно долго, то, может быть, когда-нибудь разберусь с этой философской проблемой. А пока мне просто хотелось знать, почему я жив и в состоянии об этом думать.

К счастью, мне не придется ломать над этим голову в одиночку.

- Попали в десяточку! - произнес нахальный голос, прозвучав словно у меня в ухе. Бритни может выбрать себе любое настроение, но она предпочитает нахальство. - Хотя для пользы дела мог бы подогнуть ноги и смягчить удар, а не вопить до самого приземления.