Андрей Хуснутдинов - Данайцы

Решив-таки выпить водки, я заглянул в гостиную, но увидел там Юлию, стоявшую у окна, переставил с места на место подвернувшийся стул, попятился с неслышными чертыханьями в кухню и зачем-то намешал себе полную кружку холодного кофе. Сахарницу – более прислушиваясь к гостиной, нежели отдавая отчет в собственных действиях – я перепутал с солонкой, и когда хлебнул солено-горького пойла, то испугался настолько, что не выплюнул этой гадости, а проглотил ее целиком. Потом, медленно передохнув, съел кусочек хлеба и выпил сырой воды. На глазах у меня были слезы.

Присев, поперхнувшись на первой ноте, раздался звонок в дверь. Кто-то с шумным дыханьем возил подошвами по коврику на крыльце. В гостиной загремел стул. Юлия шипуче вздохнула от боли. Подвинувшись к порогу, я смотрел, как, потирая ушибленную ногу, она впускает в прихожую кого-то в шелковой вечерней паре и в заляпанных грязью лакированных туфлях.

Карла я признал не сразу. Впрочем, и даже после того как признал, после того как мысленно переодел его из засаленной слесарской робы в двубортный пиджак, брюки с точеными, как лезвия, стрелками и лакированные туфли, долго еще видел перед собой совершенно незнакомого человека. От него пахло туалетной водой. Из подмышек его выпирали хрустящие бумажные свертки. Придушенный перламутровым галстуком, кривляясь, он делал вид, что хочет заслониться свертками от Юлии и готов вот-вот бежать от нее. Влажное лицо его выказывало крайнюю степень возбуждения и какого-то уж слишком явного, застоявшегося, нечеловеческого счастья. И я, стоя с раскрытым ртом, вдруг почувствовал, что мое лицо тоже начинает покрываться деревянными складками улыбки, что я даже собираюсь что-то сказать…

Так, еще не вполне поспевая мыслями за происходящим, я оказался за столом в гостиной. В приблизительных пропорциях ночного застолья были наспех составлены закуски, в чашках китайского фарфора дымился кипяток. Заварку Юлия почему-то забыла разлить, и Карл – видимо, стесняясь напомнить ей об этом, – деликатно глотал голую воду. Они сидели против меня на диване, соприкасаясь локтями, и лица их, колеблемые улыбками, казались осветленными в половинах, обращенных друг к другу – возникало впечатление, что даже улыбки стягивало на эти половины, будто между ними находился незримый центр притяжения.

Бог знает с чего, но я подумал, что они готовятся сообщить мне что-то важное.

Юлия, конечно, была настороже и следила за мной. Карл опять рассказывал какие-то истории. Я рассеянно шарил по скатерти рукой, и всякий раз, когда заканчивался очередной анекдот – и Юлия, вместо того чтоб смеяться, принималась разглаживать ногтем салфетку, – замирал и ждал чего-то. Однажды ей пришлось отлучиться на телефонный звонок, но Карл после этого не только не замолчал, а даже повысил голос, чтобы она могла слышать его из прихожей. Я посмотрел, как двигается его неопрятный рот, как проступает жила на его тощей шее, достал из бара водку и, налив себе рюмку, выпил. Войдя в комнату, Юлия молча оглядела стол и потянулась за бутылкой, но я перехватил ее: «Тихо». Поджав губы, она села на свое место. Карл смолк на полуслове. Я налил вторую рюмку и отломил кусок шоколаду. Юлия, покусывая губы, смотрела куда-то мимо меня. Ее чашка была доверху наполнена заваренным чаем. «Ваше здоровье, – подумал я, проглатывая водку и со слезами отвращения закусывая шоколадом. – Счастья, и прочая…» По лицу жены, вдруг сделавшемуся бледным и неподвижным, я понял, что она готовится к сцене, к скандалу. Подсторожив ее взгляд, я лишь кротко улыбнулся, встал из-за стола, взял бутылку, хлеб, тарелку с шпротами и, пробравшись между стульями, направился в кабинет. Она что-то сказала мне вдогонку – не то «уймись», не то «не споткнись».

– Иди к черту, – прошептал я в ответ и хлопнул дверью.

В кабинете, несколько очухавшись, я стал искать что-нибудь подходящее под водку – рюмку или, на худой конец, стаканчик для карандашей, – просмотрел все книжные полки и ящики стола, но обнаружил только высохшую, страшно лоснившуюся внутри чернильницу. «К черту», – повторил я, взвесил бутылку и, задержав дыхание, глотнул прямо из горлышка.

«Пьянство есть разрыхленье души под условия новой жизни, которой может не быть», – чья эта справедливая мысль, я не помню.

На столе у софы, на которой я вновь беспамятствовал в одиночестве, утром обнаружилась прижатая чернильницей записка, в ней Юлия сообщала мне, что поехала в город и будет после обеда. В распахнутые окна било весеннее солнце. Воздух расслаивался душными, вызывающими запахами мокрой земли и хвои. Бутылка из-под водки, пустая тарелка, раскромсанный хлеб – все это исчезло со стола. На полированной поверхности стыл муаровый след тряпки.