Андрей Хуснутдинов - Данайцы

Шел холодный дождь. Я чувствовал, что от сеявшейся под козырек водяной пыли у меня намокает лоб, но почему-то не смел утереться. Закусив улыбку, как напроказивший школьник, я смотрел в землю. Где-то неподалеку галдели чайки, стучала в желобе вода. Наконец тетушка Ундина бросила газету и кирпич, грозно, по-совиному ухнула, оттолкнула меня, спустилась по крыльцу и ударила дверью. Первой мыслью моей было идти искать Юлию, но я вытер лоб, поглядел, как разламывается на земле скомканный газетный лист, и возвратился в дом.

– …что ж это такое, что ж это такое… – причитала тетушка Ундина, переходя из комнаты в комнату и гремя плащом.

Причитания ее сваливались бессильными ругательствами, она потрясала раскрытыми ладонями, точно ходила по пепелищу. С мяуканьем ее преследовал кот. Я что-то втолковывал ей, но до тех пор пока не обошла все закоулки дома и не собрала полные руки какого-то бумажного хлама, она не слышала и не видела меня. А затем, отбрыкиваясь от кота, ясным и злым голосом заговорила о том, как подло с ней поступили, как ловко ее надули и как на склоне лет она должна терпеть неслыханные лишения. Я спросил, кто надул ее. Она ответила:

– Вы не должны были возвращаться сюда!

Я поинтересовался, откуда ей это известно, на что она, спохватившись, вновь ударилась в причитанья. Махнув рукой, я пошел в ванную, чтобы промокнуть лицо, но тетушка Ундина вцепилась мне в куртку и закричала, что я не смею распоряжаться в доме и чтобы выметался вон. Я увидел ее выпученные, в черно-синих прожилках, как в трещинах, совершенно обезумевшие глаза. Подхватив куртку за борт, я рванул ее на себя, отчего тетушка Ундина с грохотом села на пол. Было слышно, как в карманах у нее звякнули ключи. Удар, видимо, слегка контузил ее. Она отползла к стене и испуганно глядела на меня. Бумажный хлам обсыпал ей плащ и голову.

Плюнув, я зашел в ванную, но, вместо того чтоб вытереть лицо, пустил воду и стал зачем-то намыливать руки. Меня трясло. Со зверским выражением, ощерившись, я глядел на себя в зеркало и чертыхался в нос. Я ждал, что тетушка Ундина уберется из дома, что вот-вот в прихожей щелкнет замок, после чего можно будет вернуться в гостиную и взять бутылку водки, – в общем, наивно и пошло замечтался, и увидел, что уже не намыливаю рук и не скалю зубы, а набираю пригоршнями воду и зачем-то поливаю края ванны.

Разумеется, тетушка Ундина и не думала никуда уходить. Сидя в гостиной, подогнутым мизинцем она проминала углы глаз.

Я опять спросил ее:

– Кто вам сказал, что мы не вернемся сюда?

Дождь в эту минуту вдруг припустил ливмя. Стало шумно и темно. В помутневших окнах затрещала вода. Кот, сидевший на диване, запрыгнул на подоконник и заинтересованно взглянул во двор.

Я почувствовал, что с рук моих течет, вытер их о штаны, и хотел уже идти из комнаты, как тетушка Ундина подалась на спину, запустила ладонь в недра макинтоша и, точно в сундуке, принялась сосредоточенно шарить в нем. Я решил, что она собирается что-то показать мне. В карманах ее опять позвякивали ключи. Наконец, мстительно просияв, она извлекла просторнейший носовой платок, скатав, аккуратно прижала его к лицу и оглушительно высморкалась. При этом, не то извиняясь, не то наблюдая мою реакцию, она коротко вскидывала на меня глаза, и я подумал, что, скорее всего, она не столь близорука, как кажется.

– Черт знает… – пробормотал я, вышел в прихожую, поскреб пальцами по стене и, завернув в кабинет, заперся на щеколду.

Минут через пятнадцать Карл доставил на фургончике Юлию.

Он провожал ее до крыльца и с шалой улыбкой, будто транспарант, держал над ней развернутый кусок целлофана. На крыльце она подтолкнула его обратно к машине и смотрела ему вслед, пока он не уехал.

В дверь ей пришлось звонить дважды.

Предвкушая скандал, я прислушивался к их разговору с тетушкой Ундиной. Но предвкушения мои сошли вхолостую. Ни тетушка Ундина, ни, уж тем паче, Юлия ни разу не повысила голоса. Объяснение их было бесстрастным, даже каким-то деловым. Я проскользнул к окну и смотрел из-за шторы, как, оправляя на ходу капюшон, тетушка Ундина удаляется от дома.

Дождь не стихал. Снег разъело, он стаял почти целиком, лишь кое-где под деревьями оставались жалкие ледяные обмылки. Холм перед домом, залоснившись и почернев от воды, как будто сплющился.

Несколько раз звонил телефон. Юлия брала трубку, что-то непринужденно отвечала, однажды мне даже послышался ее счастливый смех.

Я прохаживался по кабинету и думал уже черт знает что. Поминая того же Карла, я думал о том, не собирается ли он оборудовать в своей амфибии альков, воображал его в постели с Юлией, представлял, как дам ей развод и выгоню из дома. Мысли подобного рода производят во мне что-то вроде едкого воздуха. Они отвратительны, однако противостоять им нельзя и бороться с ними – то же самое, что пытаться рвать себе зубы. Никакого развода, конечно, я Юлии не дал бы, все это виртуальная блажь, и потребны мне в этих мыслях, скорее, не самое они, но те границы мыслимого, к которым они меня так легко доставляют, границы, через которые я могу даже недолго поплевывать, но никогда и ни за что – переступать.