Кен Лю: Моно-но аварэ

— …И эти люди пошли домой? — недоверчиво спрашивает Минди.

— Да.

— И не было грабежей, панического бегства, взбунтовавшихся солдат на улицах?

— Это была Япония, — отвечаю я. И при этом в моём голосе звучит гордость, эхо гордости моего отца.

— Думаю, что люди смирились, — произносит Минди. — Они сдались. Наверное, это часть культуры.

— Нет! — я с трудом сохраняю ласку в голосе. Её слова ранят меня так же, как замечание Бобби о том, что играть в го скучно. — Всё было не так…

— …С кем говорит папа? — спросил я.

— Это доктор Гамильтон, — отвечает мама. — Мы (он, твой папа и я) учились в одном колледже в Америке.

Я смотрел, как папа говорит по телефону по‑английски. Казалось, что это совершенно другой человек: и дело было не только в интонациях и тоне — лицо оживилось, жесты стали резче. Он был похож на иностранца.

Он кричал в телефон.

— Что говорит папа? — спросил я.

Мама шикнула на меня. Она внимательно слушала папу, ловя каждое слово.

— No, — сказал папа в трубку. — No, — это слово мне не надо было переводить.

Потом мама сказала:

— Он пытается поступить правильно, но по‑своему.

— Он, как обычно, думает только о себе, — сердито ответил папа.

— Ты несправедлив, — сказала мама. — Он не стал звонить мне и делать из этого какую‑то тайну. Вместо этого он позвонил тебе, потому что верит, что, если вы поменяетесь местами, он с радостью даст женщине, которую любит, шанс спастись, даже если она живёт с другим мужчиной.

Папа посмотрел на маму. Я никогда не слышал, чтобы мои родители говорили друг другу: «Я люблю тебя», но некоторые слова не надо произносить вслух, чтобы они оказались правдой.

Улыбаясь, мама сказала:

— Я бы никогда не сказала ему «да».

Потом она пошла на кухню готовить нам обед. Папа смотрел ей вслед.

— Сегодня хороший день, — сказал он мне. — Пойдём прогуляемся.

Мимо по улице проходили соседи. Мы здоровались, спрашивали друг друга о здоровье. Казалось, что всё нормально. А в сумерках над нашими головами всё ярче горел Молот.

— Наверное, ты очень боишься, Хирото — сказал папа.

— А будут ли пытаться построить больше спасательных звездолётов?

Папа не ответил. Вечерний летний ветер приносил стрекотание цикад: «Чиррр‑ чирр‑чирррр». Вдруг папа произнёс:

— Что это, папа? — удивился я.

— Это стихотворение Басё. Ты понимаешь, о чём оно?

Я покачал головой. Мне не очень нравились стихи.

Папа вздохнул и улыбнулся мне. Он посмотрел на заходящее солнце и снова заговорил:

Я повторил эти строчки про себя. Что‑то в них трогало меня. Я попытался выразить это словами:

— Это как будто ласковый котёнок умывается у меня в сердце.

Папа не засмеялся, а вместо этого серьёзно кивнул.

— Это стихотворение классического поэта эпохи Тан, Ли Шанъиня. Хотя он был китайцем, по настроению оно очень японское.

Мы продолжали гулять, и я остановился у цветка одуванчика. Угол, под которым наклонился бутон, показался мне очень красивым. И в моём сердце снова появилось ощущение вылизывающегося котёнка.

— Цветок… — и я запнулся. Я не мог найти нужные слова.

Папа продолжил:

Я кивнул. Образ одновременно казался мне и таким мимолётным, и таким постоянным. Это было похоже на то, как я ощущал время, когда был младше. И это заставляло меня немного грустить и радоваться одновременно.

— Всё проходит, Хирото, — произнёс папа. — То чувство в твоём сердце, оно называется «моно‑но аварэ». Это ощущение бренности всего в жизни. Солнце, цикада, Молот, мы сами; всё это — члены уравнений Джеймса Клерка Максвелла, и всё это эфемерные структуры, которым предназначено исчезнуть, чему‑то всего за секунду, а чему‑то за эон.

Я оглянулся вокруг: чистые улицы, медленно идущие люди, трава, вечерний свет, и я знал, что всё занимает своё место; всё было в порядке. Папа и я продолжали идти рядом, и наши тени касались друг друга.

И хотя Молот висел прямо над нашими головами, я не боялся…

…В мою работу входит наблюдать за россыпью индикаторных лампочек. Панель передо мной немного похожа на гигантскую доску для игры в го.