Сергей Тимофеев - Из того ли то из города...

— А ты погоди, князь, гнать да вываливать. Не знаю, как прочие, а те твои гридни, с которыми мне только что встретиться довелось, не больно-то справны…

Тут уж нахмурился не только князь.

— …Не с пустыми руками я к тебе. Подарочек привез.

Свистнул Илья особым образом, подзывая коня своего; тот, где его оставили, там и держался.

Глянул князь на подарочек, глаза мало что молнии не мечут.

— Вижу я, и перьев для тебя мало будет. Ты что же это, никак дружка своего какого пьяного привез?

Ничего не ответил Илья. Снял Соловья, махнул ножом, — спали с того путы крепкие.

— Не дружка пьяного, а то самое чудо неведомое, которое то ли человек, то ли птица. И не к тебе — к народу на суд привез. Народу горе причинил, перед ним и ответ пусть держит.

Глянул князь на Соловья, на Илью, снова на Соловья. Молодец-то, должно быть, с головой не в ладах. С таким свяжешься, сраму не оберешься. Надобно их обоих поскорее со двора наладить, какой с них спрос?

Вздохнул, с крылечка спускаясь, жалко, все-таки, молодца. Такого бы и впрямь в дружину… Подошел к Соловью, встал напротив. Чтобы этакой-то ледащий богатырей губил? Эх, надо бы в шею, да теперь уж нельзя — народ на площадь сбежался. Любят у нас дураков, не дают в обиду.

— Слыхал я, — говорит, — будто ты свистом птиц созываешь, криком — зверей, а шипением гадов. Ну-ка, потешь нас, свистни, к примеру. Коли соберешь птиц, при всех говорю, пожалую тебя ендовой с самым наилучшим медом, какой только в погребах моих хранится.

Глянул Соловей исподлобья, разлепил уста.

— Не у тебя нонче, князь, обедаю, не тебя и слушаю. Накормил меня давеча Илья Иванович досыта, ему и спрашивать.

Ничего не сказал на это князь. Развернулся, да и пошел себе на крылечко. С одним дурнем связаться — себе дороже, а тут целых двое. Так бы и ушел, не попрощавшись, потому как и другие, вокруг стоявшие, головами покачивают, с князем согласные.

— Погоди, княже, — позади себя голос Ильи слышит. — Негоже как-то. Сам же хотел потешиться. Я человек не гордый. Коли просят спросить, так и спрошу. Давай, Соловушко, свистни для князя, да смотри, свисти вполсвиста, а иначе как бы худа не приключилось. — И руку положил на седло, поближе к месту, где булава висела.

Не заставил Соловей себя упрашивать, сунул пальцы в рот. Такую трель выдал, какой Илья прежде не слышал. По двору будто вихрь закружился; кого в воздух подняло, кого по земле волочет. Дружину княжескую что листья по сторонам разметало, самого князя опрокинуло, к дверям подвинуло, вжало в крыльцо, только ноги вверх торчат. Богатыри его хваленые друг за дружку уцепилися, из последних сил держатся. С теремов, что со двора виднелись, маковки ровно кто косой смахнул.

У Ильи же снова голову на части рвет, внутри ковали за молоты взялись. Перед глазами сплошным покраснело, ничего не видать. И как-то разом стихло все. Так, ровно ветер шумит, но ветер — не буря. Яснеть понемногу начало. Народ кто как по двору рассеялся; иные лежат, постанывают, другие — на карачках ползают, третьи, кто посильнее, стоят, шатаются. Богатыри-дружинники головами мотают, князь сиднем сидит, волосы взъерошены.

— Ну что, князь, всласть я тебя потешил? — Соловей промежду тем спрашивает. — Настал твой черед. Вели принести ендову меда крепкого из погребов своих, а то у меня в горло чтой-то пересохло. Хоть в полтора ведра пусть несут, все одно одолею.

Спокойно говорит, а вроде как и насмехается.

— Потешил ты меня, это верно, Одихмантьев сын, птица рахманная, — князь на ноги поднялся, однако ж нетвердо стоит, гнутся колени, сгибаются. — Только не у меня проси. Сам же сказал, у кого обедал, того и слушаешь… Ты вот что, Илья… Свези-ка ты его во чисто поле, за стены киевские, да и поднеси ему ендову меда крепкого, такого крепкого, чтоб вовек не встал. Ну, а опосля, как воротишься, ступай ко мне в палату пиршественную, за столы накрытые. Там и потолкуем, какую тебе службу назначить.

Повернулся, детские распахнули перед ним двери, он туда и прошел. За ним прочие гурьбой подались, переговариваясь, а то и посмеиваясь.

Не по сердцу Илье поручение княжеское, но делать нечего. Сам привез — самому и разбираться. Не думал, не гадал, что так сложится, ан сложилось. Вздохнул тяжко, взобрался на коня, подобрал поводья.

— Идем…

До ворот недалече, а чем ближе, тем муторней. Соловей идет себе спокойно рядом с лошадью, будто не об нем речь шла. Крики, разговоры, как завидят их люди, прекращаются. Кто прячется, кто исподлобья смотрит, кто с любопытством. Иные, что завалы во дворах разбирают, бросают бревна двигать, на улицу выходят. И тишина такая… такая… Вот как на дне самого глубокого омута, наверное…