Иван Шадрин - Стазис

…Пока Стивен был в душе, Кейт сидела на постели и смотрела на электронные часы на прикроватной тумбочке. Ей не нравилось то, что она видела. Таймер дошел до значения 00.01 и теперь мерцал, не меняясь. Она посмотрела на настенные часы и обнаружила, что прошло уже полтора часа с тех пор, как цифры таймера замерли. Она закрыла глаза и запустила диагностику. Ядро присылало незнакомые значения. Она углубилась, чтобы выяснить источник.

– Кэтти, я все… Пойдешь? – раздался голос Стива за ее спиной.

Она обернулась. Он стоял в двери ванной и вытирал полотенцем волосы. Она соскочила с кровати и в слезах бросилась ему на шею.

– Я так не хочу, чтобы ты уходил! – прошептала она, прижимаясь щекой к его влажной и теплой груди.

Озадаченный, Стив аккуратно обнял ее.

– Эй, эй, что ты, милая… Все в порядке. Я не уйду.

* * *

Это был не самый лучший день в жизни старшего технического эксперта в области ИИ-продуктов Комиссии по ценным бумагам Ильи Демидова. Началось все с того, что он открыл глаза и понял, что все вокруг плывет, – чип зрительного импланта, который «Неокорп» заменил ему на днях в рамках глобальной отзывной кампании, все еще не откалибровался. На прикроватной тумбочке Илья нащупал кусок картона, который ему выдали в клинике, и поднес его к глазам.

Через несколько секунд зрение нормализовалось, и он увидел изображение на картине – репродукцию четвертой версии «Подсолнухов» Ван Гога. Подсолнухи всегда представлялись Демидову высокими, стремящимися к свету, многочисленными, радостными, жизнеутверждающими. В его воображении всплывали желто-зеленые поля, которые он видел из окна машины в детстве, еще до войны, когда с родителями мчал в отпуск на юг. Однако вангоговские были иными. Бледно-желтая стена, грязно-желтое основание, на котором стоит ваза с растрепанным вялым букетом, напоминающим скорее пучок глазастых щупалец инопланетян из бульварной фантастики шестидесятых годов двадцатого века, чем растения.

Илья знал, что, помимо подсолнухов в вазе, на картинке было примерно полторы тысячи точек, выстроенных в особом, кодированном, порядке. Эти точки, вместе с палитрой картины, помогали чипу сориентироваться и начать правильно транслировать картинку на зрительный нерв Ильи. В «Неокорпе» сказали, что окончательная калибровка произойдет примерно через неделю, и посоветовали держать картинку при себе.

«Вот тебе и совершенная аугментация», – разочарованно констатировал Демидов, вспоминая рекламный проспект «Неокорпа» и раздражаясь необходимостью таскать с собой картинку и регулярно пялиться на нее еще целых пять дней. Затем он проверил заряд кардиостимулятора – тот был в норме.

От калибровки разболелась голова. Не в силах больше смотреть на подсолнухи, он с раздражением отложил картинку. «Интересно, почему подсолнухи? – задался он вопросом, закрыв глаза в надежде унять боль. Он, кажется, читал в какой-то научной статье об этом. Что-то в этой картине было особенно подходящим для калибровки чипа. Историю самой картины он помнил еще с университетских времен. Это был один из четырех вариантов, написанных художником в Арле, летом 1888 года, чуть меньше чем за два года до смерти и примерно за полтора года до того, как он поссорился со своим лучшим другом Полем Гогеном, чуть не убил его с помощью бритвы, а потом, возможно той же самой бритвой, отрезал себе то ли мочку, то ли ухо целиком.

Еще он вспомнил, что у самого Гогена была картина, изображавшая Ван Гога рисующим подсолнухи. На ней видно, что странная форма растений – не выдумка художника. Что у Ван Гога, что у Гогена подсолнухи были чахлыми, уродливыми. Разве что у последнего они напоминали не инопланетные щупальца, а неудавшиеся блины: кривые, оранжево-коричневые окружности с редкой окантовкой из слабых лепестков, словно стыдясь себя, отворачиваются от рыжебородого мастера, который сосредоточенно пытается уловить их суть и перенести на холст.

Гоген и Ван Гог были друзьями, и картина первого – символ этой дружбы. У Демидова не было друзей и родных. У него никого не было, кроме Марии. Мария тоже любила рисовать, но не любила Ван Гога. Из его относительных современников ей нравились Икинс, Бретон, но особенно Лего. Илья не раз заставал ее неподвижно созерцающей его «Джузеппе Мадзини на смертном одре». Она говорила, что вид умирающего итальянского революционера успокаивает ее. С юмором у нее тоже все было в порядке.