Михаил Савеличев - Лабиринт для Минотавра [litres]

Шестым чувством комиссар ощущал – он не должен показать Червоточину, будто заметил в нем хоть малейшую странность.

В медицинский отсек шагнул человек.

Брут.

– Вызывали, патрон?

Червоточин остановился. Сейчас он стоял спиной к вошедшему, но у Корнелия вновь возникло ощущение, что ученый очень даже хорошо видит Брута, более того – пристально вглядывается. Спина напряглась, взбугрились мышцы под тонкой материей простыни, опять же – как-то неправильно, чересчур, но тут и Ариадна, почувствовав некую несообразность, тихо сказала:

– Он сзади, дорогой. Повернись, если тебе не трудно.

Однако Червоточин не повернулся, а по-прежнему двигался вокруг диагностической койки и остановился там, где его глаза, имейся они у него, должны были узреть Брута. Тот стоял прямо, словно одеревенев. Бледное лицо, обескровленные губы.

– И ты, значит, Брут, – удивительно ласково произнес Червоточин. – А повернись-ка, сынку, дай взглянуть на себя со всех сторон! Как быстро растут отпрыски, Корнелий, вы даже себе не представляете! – Корнелий сдержался, ничего не сказал. Обращение к его персоне являлось фигурой речи. – Водишься с ними, воспитываешь, бьешь по рукам, когда они тянутся поднять с пола каку, не в наказание, а исключительно блага ради, поешь колыбельные, помогаешь решать задачки… да, задачки… – Червоточин умолк.

– Да, – сказал Брут. – Это я. Я не собираюсь отпираться.

– Ну, еще бы! Сам великий Брут утер нос какому-то там Червоточину! Ткнул, как котенка в лужу. Ткнул ведь? Ткнул!

– О чем вообще идет речь? – Ариадна. – Кто-нибудь объяснит по-человечески?

– По-человечески? – переспросил Брут. Провел ладонью по выбритому до блеска черепу. – Только и могу все объяснить по-человечески. Дело в том, что изменил… нет, точнее сказать – внес коррективу в опыт по бурению тонкой структуры вакуума. Внес, ни с кем не согласовав. Это, конечно, неправильно. Но больше не мог смотреть, как продолжаем биться, словно мухи о стекло. Биться из-за того, что Червоточин, возомнил себя единственным, кто хоть что-то понимает в теории сингулярностей… Да, пошел на нарушение процедуры, но лишь потому… другого пути не было! Не хотел закончить жизнь так, как Цезарь!

– Как Цезарь? – спросил Корнелий. – А что с ним случилось?

– Это было до вас, – отмахнулся Червоточин. – Еще один умник, решивший поставить под угрозу жизнь товарищей во имя жалких амбиций. Не имеет значения!

– Он исчез, – сказал Брут. – При неизвестных обстоятельствах.

– Халатность при соблюдении норм безопасности – преступление, – ледяным голосом произнес Червоточин. – Никаких сраных обстоятельств. Только преступная самонадеянность на авось и собственную гениальность. Знаете, Брут, скольких я повидал на своем веку? Только и мечтающих свергнуть с пьедестала учителя, наставника, которых, кстати, сами туда и вознесли! Это, наверное, у вас в крови? Восхищаться, возвеличивать, поклоняться, чтобы затем – петлю на шею и в грязь! В грязь! – Оттопырив большой палец Червоточин ткнул им вниз. – Из-за вашей безалаберности я вечность блуждал в лабиринте чисел, проголодавшись словно Минотавр! Вы представляете, Брут, сколько длится вечность? Гораздо дольше, чем можете вообразить. Гораздо дольше!

– Брут, – поспешил вмешаться Корнелий, – прежде чем наговорим друг другу черт знает чего, я предлагаю успокоиться. Зайдите ко мне сегодня же, и мы разберем несчастный случай на холодную голову. В конце концов это моя обязанность комиссара по братству. Главное – не горячиться… – Корнелий осекся. Если Брут до этого и волновался, то теперь он образец ледяного спокойствия. Руки скрещены на груди, огромная лобастая голова наклонена, будто собирается боднуть Червоточина.

Ученый отпустил поручень койки и шагнул навстречу Бруту. Киберхирург потянул вслед щупальца, желая остановить пациента. Поёлы прогибались сильнее, словно сделанные не из стали, а из тонкой резины. Фигуру окутала струящаяся оболочка, будто Червоточин погрузился в жидкое зеркало, и при каждом движении в этой субстанции возникало много отражающих поверхностей. Глаза отказывались воспринимать целостность, фигура распадалась на мириады частей и тут же вновь собиралась, тошнота подступала к горлу, виски пронзила боль, хотелось прислониться лбом к чему-нибудь ледяному, но из последних сил Корнелий заставлял себя смотреть.

Что-то должно случиться, что-то должно случиться – билась в висках паническая мысль. Нужно что-то делать, – вспыхнуло как озарение, и комиссар рванулся наперерез Червоточину, но с таким же успехом можно бежать на перехват стартующего космоплава. Пространство сгустилось, и Корнелий оказался крошечной мошкой, попавшей в каплю древесной смолы. Пропорции исказились. Огромная фигура нависла над крошечным Брутом, он воздел над собой руки, то ли пытаясь защититься, то ли совершая обряд поклонения грозному божеству.