Михаил Савеличев - Лабиринт для Минотавра [litres]

«Я всего лишь выполняла свой долг», – оправдывала себя Ариадна перед оглыбленным Телониусом. Он наверняка прозревал сквозь завесу туч гибель своего творения, величайшего гипостазиса размером с планетоид. Будь он завершен даже жертвой жизни возвращенцев, которую готов был принести демиург, открыл бы совершенно иные пути расселения по мирозданию. Теперь этот гипостазис ветшал и разваливался, уступая более могучему, чья суть провозглашала привычную материальную максиму: «Мы живем в лучшем из миров».

Порой Ариадна даже жалела, что избавилась от Фесея, не дослушав его весьма любопытную сентенцию о мире, где идеи не нуждаются в материальной явленности, существуя не только сами по себе, но и без всякой на то воплощенности. Представить подобное невозможно, все равно что назвать математику наукой о нечто таком, чему не потребны сложнейшие конструкции, возводимые учеными, дабы проявить в мир числа. Эти самые числа вполне могут обходиться исключительно чистыми воззрениями. Каким бы тогда образом достигалась идентичность подобных воззрений, распределенных среди миллиардов умов? Они совершали ту или иную математическую операцию и приходили к одному и тому же результату, например, что дважды два есть пять. Ариадна как ни пыталась, не могла вообразить, отключаясь от тела настолько, что клайменоли стучали с учетверенной усердностью, заставляя с неохотой возвращаться к делам телесным. Возможно, Брут не высосал свою мысль из пальца, а продумывал ее долго и тщательно. Он заявил о ней Ариадне, стараясь то ли утешить, то ли сильнее уязвить ткача восстания. Поиски в том месте, где когда-то находилось его убежище, не дали Ариадне ни единого ключа, да и что могло иметься личного у Брута, если даже в зените славы он обретался в гамаке самого обычного воскрешенного, а все имущество умещалось в узелке, сложенном под подушку.

Узелок, выделанный из желудка водяного паука, Ариадна все же захватила с собой, называя его про себя гипостазисом души коварного Брута-Фесея, бунтаря. Его следы пролегали отнюдь не только по Венере, но и десяткам иных мест Системы, оставляя за собой такую же мерзость запустения, что придало чертам шишковатой башки признаки гипостазиса, хотя поверить в подобное затруднительно. Верить не верила, но ведь нечто толкнуло ее на превращение Брута в промороженный кусок плоти, что дожидался утилизации в морозильнике. Окончательная смерть для него чересчур простой выход, ибо как знать – не пройдет ли Брут Феодоровский процесс вне всякой очереди?

А затем явился Минотавр.

Злобный. Огромный. Исходящий паром, подобно компрессору, которому требуется срочная профилактика, если бы нашелся смельчак, взявшийся ее провести. Он топал по переходам Лапуты, будто кого-то выискивал. Ариадна подумала о Бруте-Фесее – не его ли? Возьмись Минотавр за нее, даже всего лишь взглянув на нее, никакие клайменоли не удержат ее от чистосердечного признания. Впрочем, до сих пор клайменоли исполняли возложенное на них дело, не позволяя Ариадне даже свернуть в боковое ответвление, если приближалась жуткая фигура – рогатая, рыластая, окутанная облаками изморози, с грохотом топающая по поёлам, оставляя на них полукруглые отпечатки. Массивная башка, казалось, продавливала плечи, заставляя Минотавра сутулиться, горбиться будто от невыносимой тяжести злобы, лежавшей на нем непосильным грузом. Словно не чудовищем он был, явившись на Лапуту из одной ему известной бездны, а погрузочным механизмом, которому надоело недвижимо пребывать в служебных недрах небесного острова, и он выбрался оттуда бродить по жилым уровням и галереям. Кто осмелится остановить несокрушимый механизм?

Промороженный Брут-Фесей теперь казался Ариадне гипостазисом любезности, она по недомыслию погрузила его в сон абсолютного нуля, лишив надежды на воскрешение. Она даже подумывала: а не пойти ли на попятную, извлечь ходатая, благодаря которому ее вообще занесло на эту Лапуту, из морозильника, дабы затем натравить на рогатое чудище. Однако невольное сравнение Минотавра с погрузчиком придало мыслям Ариадны более практичную направленность, так как она вспомнила о Пане. Кому как не Пану, с которым бился Телониус, ударами кулаков крепя собственную волю к победе, не взять быка за рога да не выбросить за пределы небесного острова в те маргиналии, из которых тот окошмарился? Нельзя исключать, что именно Пан и являлся для Телониуса его личным гипостазисом упрямой воли, заставляя раз за разом вступать в заведомо проигрышную битву.