Чайна Мьевилль - Нью-Кробюзон [Трилогия]

Мотыльков больше нет. Да, цена их смерти ужасно высока. Может быть, цена их смерти — это ад для нас. Но сегодня, добравшись до лачуги на крыше большого здания в Пинкоде, вдали от воздушных рельсов, чуть к северу от железной дороги и от грязи и убожества станции Темная вода, мы торжествуем.

Утренние газеты полны страшных пророчеств. «Скандал» и «Вестник» намекают, что будут приняты очень суровые меры.

Дерхан долго спала, теперь она сидит в сторонке, печаль и чувство вины наконец вырвались из-под спуда. Лин шевелится — и когда она в сознании, и когда в бреду. Айзек делит и ест украденные нами продукты и не отходит от Лин, хлопочет над нею. И удивленно говорит о Джеке-Полмолитвы.

Он возится с помятыми, побитыми деталями кризисной машины, цокает языком и кусает губы. Но обещает привести механизм в порядок. Никаких проблем.

Ради этого-то я и живу, об этом-то я и мечтаю. Получить наконец свободу! Летать! Он читает, глядя через мое плечо, краденые газеты.

Налицо кризисная ситуация, и милиции предоставлены чрезвычайные полномочия, узнаем мы. Отпуска отменены, милиционеры сидят по казармам. В правительстве обсуждают ограничение гражданских прав и введение военного положения.

Но в течение этого бурного дня дерьмо, грязные отбросы, сонный яд мотыльков медленно тонут в эфире, уходят в землю. Кажется, я чувствую это, лежа под полусгнившими досками; мерзость оседает потихоньку вокруг меня, разлагаемая дневным светом. Падает грязным снегом сквозь плоскости, пронизавшие город, через слои материи и квазиматерии, рассеивается, уходит из нашего мира.

А когда наступает ночь, кошмары уже не завладевают нами.

И, словно тихое рыдание, дружный выдох облегчения и расслабления звучит по всему городу. С черного запада приходит волна успокоения, прокатывается от Галлмарча и Дымной излучины до Большой петли, до Шека и Барсучьей топи, до Ладмида и холма Мог, до Травяной отмены.

За этой волной на город набегает очищающий сонный прилив. Граждане Нью-Кробюзона крепко спят: на пропахших мочой соломенных тюфяках в Ручейной стороне и в трущобах, на пышных перинах в Хнуме. Спят поодиночке и прижимаясь друг к дружке. Но городская жизнь, разумеется, не делает паузы, поэтому не простаивают ночные смены в доках, не смолкают машины на мельницах и в литейных цехах. Пронзают мглу окрики сторожей и патрульных. Вышли, как обычно, на промысел шлюхи. Совершаются преступления — насилие не провалилось, как ядовитая одурь.

Но зато фантомы больше не мучат спящих и бодрствующих. У города остались только его собственные страхи.

Я уже и позабыл, какое это удовольствие — обыкновенная ночь. Когда меня будит солнце, оказывается, что разум ясен, голова не болит.

Мы свободны.

Все сегодняшние статьи — о конце «летнего кошмара», или «сонной болезни», или «ночного проклятия». Разные газеты называют по-разному.

Мы читаем и смеемся. Мы — это Дерхан, Айзек и я. Восторг — везде, он осязаем. Город вернулся к прежней жизни. Преобразился.

Мы ждем, когда очнется Лин, когда она придет в чувство.

Но она все еще без сознания.

Весь первый день она проспала, крепко держась за Айзека; разбудить ее было невозможно. Теперь она свободна… и может спать без страха.

Но сегодня она просыпается и медленно садится. Головоножки слегка подрагивают, шевелятся жвалы. Лин проголодалась, и мы находим среди краденых припасов фрукты. Она завтракает.

За едой переводит нетвердый взгляд с меня на Дерхан, с Дерхан — на Айзека. Он держит ее за бедра, что-то ей шепчет. Но слишком тихо — мне не расслышать. Она дергает головой, как ребенок. Каждое ее движение сопровождается спазматической дрожью.

Она поднимает руки и начинает жестикулировать. Айзек внимательно следит за ее неловкими, сбивчивыми манипуляциями, и лицо искажается в горьком отчаянии. Дерхан тоже понимает жесты, у нее брови лезут на лоб.

Айзек качает головой, с трудом переводя:

— Утром… пищи… согреться… — Он сбивается. — Насекомое… путешествие… счастье…

Она не может есть. Челюсти сводит судорогой, и они разрезают плод надвое. Или внезапно расслабляются, и еда падает на пол. Лин трясется от изнеможения, мотает головой, выпускает струйки пара — Айзек говорит, что это хеприйские слезы.

Он успокаивает ее, держит перед ней яблоко, помогает укусить, стирает с лица сок. «Страшно, — показывает она, и Айзек, поколебавшись, переводит. — Ум… устала… много слюны… статуя Попурри…»