Дмитрий Орёл - Мю Цефея. Игры и Имена

— Нет.

— А зря.

Тем временем этот Шпагин устало покачал головой и продолжил:

— Просто ни в какие рамки. Понимаете? Смесь бульдога с носорогом, тьфу!

Мужики закивали. Безразлично, зато страсть как печально, словно после похорон или перед свадьбой.

— Мы это обсуждали? Я приходил? Говорил? Говорил. Да? Да.

Ритуал повторился.

— И чего вы? Все понимаете, а сказать не можете? Лучшие друзья человека?

Я про себя вдруг подумал, что эту самую «телегу с говном» притащил к ним как раз Шпагин. Тон у него был такой резкий, как сверлом по зубам, да и костюм с оттенком талого шоколада.

Еще я подумал, что молчание — золото.

— Кто дал добро на чертеж? — спросил он.

— Ну так Поганкин и дал, — ответил кто-то из рабочих.

— Ну еще бы! И не явился?

— Может, опять ушел в пике?

— Куда? — повысил голос Шпагин.

— Ну, в запой.

— Ну, а может, последний выговор и пусть летит, куда хочет?

Рабочие только лениво закивали, мол: может и может. Шпагин тем временем умудрился перебороть негодование. Его голос теперь звучал ровно и необратимо, как ледокол:

— Есть правила, товарищи. Есть прямые инструкции, нормы и указания. В конце концов, проверки сверху, да? Да. Мы не можем полагаться на творческое видение Поганкина при строительстве таких объектов! При всех его… былых заслугах.

Шпагин как бы взял паузу, чтобы подумать. Мне показалось, что он взвешивает все в голове. Там внутри какой-то Шпагин поменьше ставит на мысли штампы: гуманно, нормативно, справедливо. А потом кидает все в печь.

— Поганкин, — наконец продолжил он с хрипотцой, — конченый человек, поймите. Ему тут без году неделя осталась, а он вас за собой тащит. Вам эти проблемы нужны? Мне нет. Мне бы… Знаете, мужики, мне бы не хотелось, чтобы вот так.

Разговор Шпагин закончил, как в упор выстрелил, потом по-армейски развернулся и пошел к выходу. Недовольно посмотрел на Митрича, а потом перевел взгляд на меня:

— А это кто?

— Сеня я.

— Пополнение, так сказать, Борис Викторович, — вмешался Митрич, — мы давно искали, кого бы на архив поставить, чтобы чертежи разносил… ну и всякого другого.

Я заглянул в лицо Шпагину. Оно показалось мне каким-то неправильным, будто бы перевернутым. Губы и глаза стягивало вниз, как у бульдога или грустного арлекина. Я подумал: а вдруг он таким лицом и мир видит кверху дном?

— А, знаю, — сказал он, — ну, добро пожаловать, — и совсем без добра продолжил: — В корпусе «Д» сейчас определенные сложности, и в том числе с чертежами, да? Да. Я надеюсь, что ты все понимаешь. Дисциплина и труд, да?

— Да.

— И не лукавить. Арсений? Не лукавить, если вот, например, уважаемый инженер Поганкин, как сегодня, забракует чертеж — ты иди сразу ко мне. Чтоб по-честному, без самодеятельности.

— По-честному.

Какое-то бесконечное мгновение мы смотрели друг другу в глаза: Шпагин тяжело, как девятиэтажный дом, я с легким волнением.

К счастью, это закончилось, и Шпагин вдруг улыбнулся и, хлопнув меня по плечу, добавил:

— Будут за «Примой» посылать — не робей, требуй себе процент, да? Арсений?

— Ага.

А потом он вышел вон, а я остался пялиться в темную пустоту над ангаром. Со мной такое иногда случалось, бабушка говорила: «Закрой рот, муха залетит».

— Прикрой хлеборезку, — сказал Митрич, — ты чего там увидел, Сень?

— Ничего. Лампочка висит.

Мы немного постояли, молча любуясь этой картиной. Я подумал, что лампочка в сути своей похожа на застывший в темноте выстрел, а Митрич подумал, что: «Чет тусклая, зараза — надо б поменять».

Потом он повернулся ко мне и спросил:

— Сеня, а ты же про веру в космонавтику и Гагарина соврал, да?

— Нет.

Митрич почесал затылок.

— И сейчас врешь?

— Вру.

2

Когда я умер, не было никого, кто бы это опроверг. Впрочем, не было и никого, кто бы с этим согласился. Поэтому я просто работал дальше, как все. Отрывал себя от зябкости сна и брел на электричку, жевал чебурек вприкуску с какими-то лениво-грустными мыслями и ничего не мог с этим поделать.

В стране великих надежд и безвкусных одежд наступила осень, долгая и душная, как Черномырдин. Порядочные люди пили чай, а порядочно уставшие — чай с водкой, все шло своим чередом. Советское колесо вращалось. Возможно — как я тогда думал, — вращалось на месте, возможно — как я понимаю сейчас, — по инерции.

Рабочие строили светлое «завтра», но иногда заглядывали в серое «сегодня», чтобы поесть или поговорить. И вот тогда я слушал анекдоты, занятные истории и споры. Митрич научил меня разгадывать кроссворды по двум буквам и курить взатяг. Объяснил, что основная работа сейчас направлена на образец космоплана «Бесконечность».