Валентин Иванов - Третье пришествие. Современная фантастика Болгарии [сборник litres]

Мы заметили врага и открыли стрельбу за мгновение до того, как они засыпали нас градом ядовитых дротиков. Мы залегли, я стал считать щелчки их пружинных самострелов. А потом мы ринулись в рукопашную, не давая им перезарядить оружие. Перебили всех до одной. Но какой ценой! Погибли все, кроме нас двоих, – три солдата, Матка третьего поколения, которая тоже дралась, один молодой Мастер и двое рабочих, неполноценные, разнополые. Они ночами спали вместе, держались нежно друг с другом, вероятно подражая мне и Королеве… Все они остались остывать вместе с трупами ос…

Убитые горем, мы стояли перед грудой мертвых тел, и я не заметил, что одна раненая в голову амазонка вдруг зашевелилась и направила на меня свое пружинное ружье.

Моя Королева поступила столь же неразумно и безответственно по отношению к династии, как и я. Моя милая безмолвная любимая заслонила меня от дротиков собственной грудью, а потом заколола мечом осу в горло. Лишь прикончив врага, она позволила себе упасть на колени. Грудь ее была похожа на игольницу.

Я выдернул жала, пытался высосать яд из ран, мне даже в голову не пришло, что и сам могу отравиться. Напрасно. Я только отложил исполнение приговора, но не в силах моих было отменить его.

Королева прожила еще несколько часов. Большую часть времени она провела в забытьи или мучимая лихорадкой, металась, хрипела, вскрикивала и стонала… Мне оставалось самое трудное – ждать.

А потом она вдруг очнулась и посмотрела на меня. Протянула руку, чтобы обнять. И, о Боже мой, она мне улыбнулась! Такой светлой и счастливой улыбкой, словно просыпалась в начале нового дня, полного красок и ароматов, дел и созидания, который обещает после заката сладкую ночь и еще – бесконечную вереницу счастливых дней, ибо не имеет конца любовь!..

Моя Королева и прежде была прекрасна. Но улыбающаяся – само совершенство. Она шевельнула губами, подавшись ко мне, и я поцеловал ее…

Потом она снова потеряла сознание, но боль уже не мучила ее. Она просто уснула, а спустя четверть часа в последний раз вздохнула в сне и перешла за ворота смерти.

Я уложил ее в ямку, вероятно вырытую червяком.

Жалкое убежище.

Долго лежал я рядом, обнимая ее, пытаясь согреть. Тщетно. Моя Королева была мертва. Остался жив только я – Король-со-Словами. А моя любимая умерла совсем безымянной. Как и все наши дети…

Я не хотел, чтобы она гнила в земле, поэтому набрал хвороста для костра.

Я умыл ее, почистил одежку. Украсил неровно подстриженную, но бесконечно прекрасную головку белыми цветами. Чиркнул огнивом, разжигая погребальный костер – и тело ее вспыхнуло, словно картонное. Кожа почернела, но не лопалась, не морщилась, а таяла. А потом вдруг ее фигуру объяло такое ослепительное пламя, что я отступил назад и прикрыл ладонью глаза. Кости ее плавились, точно восковые. Почти ничего не осталось.

Только тогда я поверил, что она ушла навсегда. И лег в теплый пепел, и закрыл глаза, и пожелал себе никогда не просыпаться.

Но я проснулся. В своей квартире. В своей гостиной.

Стояла поздняя осень.

Последнее мое воспоминание об этом Мире было связано с весной. Никто из моих знакомых не видел меня целое лето. Никто.

С другой стороны – не осталось никаких следов, шрамов. Даже натертости на лбу от короны Империи зажили начисто.

Зато сильно поседели волосы. И я даже знаю, когда это случилось, – когда я шел по мосту из мертвых тел наших с Королевой детей.

Нет, я не останавливаюсь с сырыми скорбными глазами возле муравейников, не смотрю на них часами. И не жгу бензиновой лампой осиные гнезда. Это лишнее.

Я смирился.

И только одно не дает мне покоя, только с одним я не могу смириться: привыкнув к Ее бессловесности, не помню, говорил ли я ей вслух, глядя прямо в глаза, что люблю ее…

Когда в 1989 году наступил переломный момент в болгарской истории и началось переустройство старой политической системы, немногие предполагали, каким образом данное отразится на процессах в искусстве. Оказалось, что Болгария – это не страна диссидентов, и «литературы из ящика стола», которую надо публиковать, почти нет. Фантастика долгое время использовала эзопов язык, выражалась иносказательно, и образы героев в ней соответствовали канонам застойного реализма. Чисто жанровое письмо было редкостью, и самые значимые результаты были связаны с такими писателями как Павел Вежинов, Йордан Радичков и Эмил Манов, которые подвизались преимущественно в мейнстриме. Наступивший хаос освободил мощное книгопечатание, в котором графомания низкого пошиба сожительствовала с талантливыми произведениями самиздата, создававшимися в прошедшие десятилетия авторами, опубликование которых было задержано не столько цензурой, сколько конъюнктурой.