Денис Калдаев - Создатель [litres]

А вечером им нравилось сидеть на берегу – чистом, безупречно чистом пляже – и, любуясь закатом, слушать океан.

Если бы только он мог спасти их любовь, он бы пожертвовал чем угодно. Если бы только он мог уберечь ее от Слияния, от слэпов, от депрессии и боли. Он любил ее больше жизни, и все происходило благодаря ей и ради нее.

Ради их сына.

Однажды он услышал из детской крик.

– Ш-ш-ш. Я здесь, Арти. Все хорошо.

– Мне приснился дурной сон, пап.

– Хочешь, я посижу с тобой?

Он опустился на край кровати.

– Знаешь, что мне снилось?

– Что, сынок?

– Будто я попал внутрь станка громыхающей машины, а там темно и страшно.

– Еще бы.

Мальчик всхлипнул.

– Она схватила меня за горло стальными клешнями и съела. И меня не стало, папа.

– Ты живее всех живых, сынок.

Арти начал тереть глаза.

– Почему у меня болит шея, папа?

– Всего лишь простуда, Арти, со всеми случается.

Мальчик помолчал, а потом спросил:

– Я умру, па?

– Даже не думай об этом, – строго сказал Декарт и поцеловал сына в лоб. – Ты переживешь нас с мамой.

– Правда?

– Да. Я дам тебе таблеточку, и боль уйдет. А вечером мы пойдем на скалы.

– Ура! – обрадовался мальчик. – А можно будет сходить к статуе Маркуса?

– Конечно.

Арти улыбнулся и обнял отца.

– Я люблю тебя, папа.

– Я знаю. Я тоже тебя люблю.

Еще одно неясное, размытое воспоминание о сыне.

Декарт задрожал и с трудом сдержал крик. Чего ему хотелось – так это ломать и крушить мебель.

Вирус Лиссеца.

Третья стадия.

Поражение нервной системы.

Тихая смерть во сне.

Он десятки раз предлагал Джулии сходить к хакерам воспоминаний, переписать часть памяти, оборвать лишние связи и хоть немного облегчить посттравматическое состояние, но Джулия упорно отказывалась. Она лежала в одной и той же позе – калачиком, обвивая руками колени, и лишь иногда беззвучно плакала.

В его улыбке ей чудился сарказм, в любви – жалость, а в увлечении Создателем и онтотеологией – предательство (так он полагал).

Онемев, он смотрел на спящую жену. Она была прекрасна. Ему хотелось ласково погладить ее волосы, но он не осмеливался. Он осторожно коснулся ее плеча, ощутил тепло и бархатистость кожи, отвел руку, пробормотал беззвучно ее имя.

Нахлынувшие воспоминания привели его в смятение, давили знакомой тяжестью.

Однажды они сидели на ковриках у океана, когда на берегу появился Омнус, бывший океанолог, физик-одиночка. Его точка зрения была довольно популярна на острове. Декарт его заочно ненавидел. Тот полагал, что теории Маркуса и Брахура – принципиально не опровергаемые гипотезы, они не фальсифицируемы, а значит, это роднит их со сказками.

Омнус шел по пляжу и наблюдал за маркусовцами, склоненными в молитве.

– Это ж как надо боготворить обычную физику, – улыбался он, – чтобы вставать перед ней на четвереньки.

– Это пение океана, – сказала одна из женщин.

– Не перестаю удивляться, как многоступенчатые интерференции вызывают в ваших мозгах столь яркие эмоциональные реакции.

– Вам стóит уйти с пляжа, – отозвалась другая женщина.

Отряхнув песок, она поднялась и с гневом взглянула на Омнуса.

– Считать эту разноголосицу пением столь же нелепо, как и полагать, что вы все единственные, уникальные в своем роде, а не клоны определенных архетипов.

Все это не казалось бы столь убедительным, прочитай это Джулия где-нибудь в трактате, однако она была рядом и все слышала.

Декарт в смятении наблюдал, как она догнала уходящего Омнуса и засыпала его вопросами.

В тот день в ней что-то неуловимо сдвинулось. Будто из нижнего яруса пирамиды вынули один кирпичик. Ведь как еще объяснить ее упорное стремление к саморазрушению, желание сбежать от реальности?

– Ненавижу и тебя, и Создателя, – призналась она в тот вечер.

Тут воспоминание оборвалось, и все потонуло в гнетущем кошмаре. Смерть сына. Темное небо. Угрызения совести.

Кажется, именно в те дни небо изменило свой цвет.

Оно стало серым за одну ночь, неожиданно для всех, и это объяснили болезнью колбочек в сетчатке глаза. С тех пор синее небо стало ассоциироваться у Декарта со счастьем, с теми временами, когда все было в порядке, а Арти жив.

И пока он шептал Джулии о любви, ее чувства стремительно угасали, будто рушились по экспоненте.

– Я живу с чужим человеком, – говорила она. – Я не знаю тебя.

Так же быстро умирала ее вера.

– Ты говоришь дикие вещи, Джулия, – отвечал он.

Они редко обсуждали эти темы. И только сейчас Декарт понял, насколько все было серьезно, – он понял, что все эти годы Джулия страдала от внутренней боли, которую научилась талантливо прятать. И в этом была виновата даже не смерть сына, нет, – в мучениях Джулии был виноват он сам. Эту вину он ощущал многие годы – она тяготила его, но об источнике, ее эпицентре, он не совсем догадывался.