Александр Бутенко - Если бы Конфуций был блондинкой

«Да что вы разорались-то, черти!» – в сердцах высунется мать в окно, – «сейчас он (она) выйдет».

Гуляли допоздна. Вечером на едва освещённой улице, один столб на 15 дворов, слышались крики – «Ваня-я-я, домо-о-о-ой!».

«Щя-я-я-яс! – кричит из темноты Ваня, а нам добавляет: – Через час».

Знали, что захоти мы затеряться – никто не найдёт нас в тайниках нашей улицы.

Войнушки и прятки, игра в мафию и разбойников – мы знали все схроны.

Вот здесь, в зарослях бузины, если заховаться – с двух шагов, и то уже не видно.

Вот здесь старый дручок лежит, под него ляжешь – как будто и нет никого.

А здесь у угольного сарая доска ослабла – за неё можно протиснуться.

В тайниках прятали наши пластмассовые пистолеты.

Дети анархии, правнуки гуляйпольских анархистов.

Южане растут быстрее. Мы очень рано заметили, что мы мальчики и девочки.

В условиях вольницы мы все очень рано знали, причём с большой степенью достоверности, откуда берутся дети.

Никому из нас не приходилось читать книжечек из серии «как рассказать ребёнку, что аист – это туфта».

Мы смотрели, что делают старшие. Как они обнимаются и целуются на лавочках, обжимаются, отпускают волнительные пошлости – «а шо, Натаха, а пойдём в балку размножаться, а?».

Мне было лет пять, наверное. В школу точно ещё не ходил.

Ане О-ко было на год больше. Я с ней дружил.

Точнее, это скорее она со мной дружила.

Я был стеснительным, а она очень такой не по-детски ласковой и бойкой.

Я был у неё дома. Она жила у бабушки. Родители выживали в диких 90-х, работали где-то вахтой, не видя дочь годами.

Бабушка, школьная учительница на пенсии, любила меня. «С хорошим мальчиком ты дружишь, Аня», – сказала как-то.

Раз её не было, а мы с Аней скакали на кровати. Знаете, детская такая радость – высокие кровати, с крашеными перилами и металлической выгнутой сеткой, которая пружинит прыгнувшее тело в потолок.

Аня была авантюристкой. Я был её подельником.

– Давай спички зажигать! – как-то предложила она, зная, что нам это запрещено.

Мы зажигали спички одну за другой, чувствуя невероятное волнение, адреналин от наглого обхода запрета.

Общая радость, когда на взрослых мы наивно хлопали глазками, а оставшись наедине – смотрели друг на друга с восторгом сообщничества.

Один раз она неосторожно обошлась со спичкой, подпалила себе прядь волос.

– Я же теперь некрасивая буду! – в отчаянии спохватилась она.

– Что ты! – разволновался я. – Ты красивая! Красивая-красивая-красивая! Самая красивая!

Пара секунд молчания, а потом кокетливо вздёрнутые детские глазёнки:

– Правда?

Это, наверное, был мой первый комплимент, сделанный женщине. И он оказался удачным.

Наверное, до сих пор, когда просыпается к женщине нежность, у меня открывается в сердце мост в тот день. Я вижу эти озорные и лукавые детские глаза из-под светло-русой чёлки.

– Давай без трусов под одеялом полежим, – сбавив голос, предложила Аня.

Мы лежали, укрывшись одним большим бабушкиным одеялом. Без трусов.

Когда в прихожей раздался шум – вернулась бабушка – мы поняли, что оплошали, не заметили через окно, как она вошла в калитку.

Она вошла, мы натянули одеяло к подбородку.

– Спите-спите… – только и проронила бабушка. Она ни о чём не догадалась.

Когда она вышла, мы выскочили и быстро оделись. Потом запрыгали от радости, что остались неразоблачёнными.

Во дворе была баня.

Не, ну как баня – два больших деревянных ящика по сути, обитые чёрной резиной, с душноватым мазутным привкусом.

Мы играли в дочки-матери на деньги, ну то есть в семью.

Сначала мы были мужем и женой. А быть мужем и женой, и не раздеться при этом догола, ясно само собой, и не интересно.

Мы разделись. Я первый раз мог вдоволь смотреть на женское тело, пусть и шести лет от роду. Просто смотреть, чувствуя смущение и учащённое биение сердца. Ей совершенно точно это нравилось. Она никуда не торопила.

Аня предложила концепт, роли поменялись – а давай ты будешь отцом, а я провинившейся дочкой, и ты меня накажешь.

Я согласился, не зная, правда, как наказывают отцы провинившихся дочерей. Зато Аня это знала —

– — удалено цензурой – —

Замерла, как рабыня.

– Как будто ремнём меня отшлёпай, – проинструктировала она, срывающимся от волнения шёпотом.

Я подчинился.

Шло время, нам всем, детской бригаде нашей улицы, было лет по 9—10.

Это была такая игра – задрать девочке юбку так, чтобы увидеть, какие на ней сегодня трусики.