Пол Филиппо - Стимпанк

Щупая ей пульс, я вновь поразился хрупкости ее костей. Когда я нагнулся над ней, она приложила одну руку с тонкими, чуть перепончатыми пальцами к моему лбу, и я почти лишился чувств.

Нет, я вновь признал про себя, что самое лучшее – не держать ее у себя дома. Лучше для нее и, главное, лучше для меня, для уравновешенности моих нервов, не говоря уж о моей телесной организации.

Что до ее питания, то уже установлена надежная связь с компанией местных уличных оборвышей, которые за двухпенсовик ежедневно каждому охотно ловят требуемых насекомых. Я также обучил их тому, как зачерпывать студень лягушачьей икры в многочисленных миазматических стоячих водоемах, разбросанных по беднейшим кварталам города. Плата мальчикам вычитается из заработков В., хотя я дал понять, что в случае, если ее клиентура когда-либо сократится, покрытие всех расходов, связанных с ее содержанием, я, разумеется, возьму на себя.

Прискорбно, что моему эксперименту суждено завершиться подобным образом. Бесспорно, я не мог знать, что плотские потребности скрытожаберников, в просторечии именуемых гуляками, окажутся столь не поддающимися сдержанности, а ее разум – столь не поддающимся развитию. Я испытываю ощущение трансцендентной вины из-за того, что принес в этот мир такую монструозную игру природы. Моя единственная надежда, что жизнь ее продолжится недолго. Хотя относительно, средней продолжительности жизни ее более мелких родичей я пребываю в сомнении, ибо авторитеты сильно расходятся в этом вопросе.

Боже Всемогущий! Сначала кончина моих родителей, а теперь вот это, причем обе страшные случайности прямо восходят к моим злополучным посягательствам на Законы Природы. Неужто мое честное желание улучшить жребий рода человеческого – на самом деле всего лишь своего рода пример роковой гордыни?…

Каупертуэйт опустил голову на платформу и тихо зарыдал. Он не часто предавался подобной жалости к себе, но поздний час и события дня вкупе возобладали над его обычным суровым научным стоицизмом.

Это временное погружение в уныние прервал властный стук в дверь кабинета. Поза Каупертуэйта мгновенно изменилась. Он сел прямо и отозвался на стук с видимым раздражением.

– Да, да, Коготь, войдите же.

Дверь отворилась, впуская слугу Каупертуэйта.

Коготь Макгрош – экспатриант-американец, бахвалившийся историей жизни, которая могла бы лечь в основу целой мифологии, – был незаменимым фактотумом каупертуэйтского домашнего очага. Конюх, кучер, дворецкий, дворник, повар, телохранитель – Макгрош выполнял все эти функции и более с восхитительным умением и пользой, хотя и в фамильярной манере.

Но сейчас Каупертуэйт увидел на физиономии Макгроша, застывшего в дверях, выражение непривычной почтительности. Прежде чем заговорить, он потер щетинистый подбородок.

– К вам посетитель, старый цилиндр.

– В такой непотребный час? Визитная карточка у него нашлась?

Макгрош приблизился и вручил ему картонный прямоугольничек.

Каупертуэйт не мог поверить своим глазам. Карточка докладывала об Уильяме Лэме, втором виконте Мельбурнском.

Премьер-министр. И если верить скандальным сплетням, в настоящее время полыхающим по Лондону, любовник хорошенькой девятнадцатилетней королевы Англии, занимающей трон с прошлого года. И в настоящее время, пожалуй, самый могущественный человек в Англии.

– Он сказал, что ему нужно?

– Не-а.

– Ну, Линнея [1]ради, не торчите тут! Просите его войти! Макгрош направился к двери, но сразу же остановился.

– Ужин-то я съел давно, как вы не любите, чтоб вас беспокоили. Но вам кое-что оставил. Пирог из угря. Не такой смачный, какой бы я сварганил, будь у меня под рукой свеженькая гремучка, но есть можно.

С этим он удалился. Каупертуэйт снисходительно покачал головой. Не тронут цивилизацией, но зато по-собачьи предан.

Минуту спустя виконт Мельбурн, премьер-министр империи, почти опоясывавшей земной шар от Ванкувера до Хайдерабада, уже пожимал руку ошарашенному Каупертуэйту.

В свои пятьдесят девять лет Мельбурн все еще сохранял сногсшибательную красоту. Среди тех многочисленных женщин, чьим обществом он наслаждался, особое восхищение вызывали его глаза и посадка головы. Он был обладателем редкостных светских талантов, его остроумие было оригинальным и едким.

При всех этих достоинствах и блистательной карьере Мельбурн не был счастлив. Собственно говоря, Каупертуэйту тут же бросилась в глаза прославленная Меланхолия Мельбурна. Источник ее был ему достаточно известен, как и всему Лондону.