Эрик Гарсия - Грязное мамбо, или Потрошители

Не успел я прочесть третью строчку, как меня перебил голос из коридора, донесшийся через открытую дверь класса:

— Дурак, это не в рифму.

Пацан был выше меня минимум на фут, а тяжелые надбровные дуги — настоящий валик из кости и плоти — придавали ему сходство с мрачным пещерным человеком эпохи неолита. Но свою фразу он сказал так просто, что я сначала принял ее за шутку и продолжил:

— А гуляя по лугам…

— Вообще не в рифму. Такому чтецу пинок под задницу.

Он пошел дальше по коридору. Учительница тяжело вздохнула.

— Продолжай, — велела она. — Заканчивай стих и садись.

Через три часа Джейк поймал меня у школы за велосипедной стойкой и начал всерьез отвешивать пинки под задницу. Пропустив несколько ударов, я, сознаюсь без всякой гордости, пнул обидчика в пах, но это его только раззадорило.

Нас растащили за воротники и поволокли в кабинет директора, где усадили в ожидании наказания. Через некоторое время нам надоело ждать, мы извлекли из карманов трубочки и принялись обстреливать жеваной бумагой школьных секретарш, выбирая обладательниц пышных причесок. Вскоре мы уже хохотали, радуясь, что оказались просто два сапога пара. Когда у директора дошли до нас руки, мы уже были лучшими друзьями на всю жизнь.

Я часто думаю: «Вот не пройди Джейк мимо моего класса в тот день или окажись дверь закрытой, а рифма получше, я не сидел бы сейчас здесь, а Джейк не был бы там, где он есть». Но все произошло так, а не иначе, и наши судьбы с того мига теснейшим образом переплелись — с начала и до конца.

Мама с папой закатили прощальную вечеринку накануне того дня, когда мне надлежало явиться в лагерь Пендлтон для прохождения основного курса боевой подготовки. Сабантуй получился хоть в Книгу Гиннесса, и не столько от серпантина, конфетти и дурацких бумажных шляп, сколько из-за количества девчонок, желавших со мной переспать, прежде чем я уеду бить врага. В моем близком перевоплощении из шпаков в вояки было нечто, заставлявшее девичьи сердца трепетать, а груди — розоветь. Специально я хвост не распускал, но и отказываться, как вы понимаете, не отказывался.

В разгар вечеринки папа произнес тост, как раз когда мы с Шэрон Косгроув вышли из гостевой спальни.

— За моего сына, — сказал он, вознеся к потолку руку с бокалом спрайта с капелькой водки, — который узнает, что значит быть мужчиной. — Я выдавил улыбку, с ужасом заметив, что пуговицы на платье Шэрон застегнуты не на те петли — оплошность, допущенная в спешке моими неверными пальцами. Гости разразились приветственными криками, и папа продолжил: — И да постоит он бесстрашно за свою отчизну, и стяжает славу себе и своей семье, и да избавит нас от происков зла. — Напитки были дружно вылиты в глотки и проглочены, а бокалы с грохотом поставлены на каминную полку. Пьяного папу всегда заносило в патетику.

И тут свои три цента подбросила моя милая мама, добавив почти шепотом:

— И пусть он вернется домой живым и здоровым.

Мама отлично умела портить людям настроение.

Основной курс есть основной курс. Нет нужды вдаваться в подробности — много крика, ругани, всяких «да, сэр» и «нет, сэр», отжиманий, подтягиваний, пробежек, спотыканий, одышки, хрипов, падений, плача, возвращений в казармы и повторения назавтра, и послезавтра, и на следующий день. Это было тяжело и нудно, муштра страшная, но в целом ничего жизненно важного. Ни конкретно для меня, ни в любом переносном смысле.

Джейк, как и ожидалось, стал звездой шоу, с неиссякаемой энергией гоняя мяч, клея цыпочек или ночи напролет рассуждая о видеоиграх. В Пендлтоне я ни разу не слышал от него ни единой жалобы, даже когда остальные наперебой стонали, словно домохозяйки, о своих разнообразных болях и немощах. А вздрогнул он от боли, на моей памяти, только однажды, когда винтовка дала осечку и металлический осколок прошил его руку между мизинцем и безымянным пальцем.

Парень, спавший на соседней койке, был благовоспитанным юношей из Бруклина, и звали его Гарольд Хенненсон. Для него просто свет клином сошелся на начальной боевой подготовке. Видимо, Гарольд считал основной курс чем-то вроде панацеи.

— Ты глянь, какие у меня стали мускулы! — восхищался он. — На, пощупай мой трицепс!

Я щупал его трицепс.

— Твердый.

— Как камень?

— Как камень.

Он без приказа ложился и делал перед взводом пятьдесят отжиманий. Без возражений чистил нужники. Брал дополнительные наряды на кухню. Он был безгранично предан военному ремеслу душой и телом и брал на себя значительную долю общей нагрузки, когда мы, салаги, в массе своей мечтали дожить до вечера очередного дня.