Ольга Манько - Край Земли. Книга вторая

Пёс деловито отряхнулся и сосредоточено принялся втягивать в себя воздух, пытаясь уловить все оттенки доносящихся издалека запахов. Потом глубоко задумался, закатив глаза. Разбойник и Ерёма терпеливо ждали. Пёс, казалось, впал в оцепенение, он даже не моргал. Первым не выдержал Разбойник:

– Да говори, Стёпка! То воет до невозможности, то слова не добьёшься.

Переведя дыхание, ещё чуток помолчав, пёс шепотом произнес:

– Дело тут путанное. За пустошью горе большое. Чувствую его, но точнее не скажу. Камень же сей необычный. Дух от него идет и живой, и пустой разом. Голос слышу, но голос слабый и нечеловеческий. Будто кто-то и поет, и плачет, а слов не разобрать.

Разбойник недоверчиво сверкнул лиловым глазом:

– Много я повидал на своем веку, но чтобы камень пел нечеловеческих голосом…

Затем на цыпочках, словно опасаясь, подошёл к валуну и приложил ухо. Некоторое время сосредоточено слушал, но ничего не услышал. Постучал по камню:

– Эй, есть кто? – и опять приложил ухо, чуток послушал и протянул разочаровано. – Шутковал ты, небось, Стёпка, молчит каменюка бесчувственная. Да и с какой такой радости ей рулады выводить?

– Есть там кто-то, – убеждённо заявил Стёпка. – Я царский порученец, а не пустобрёх. Ежели говорю, то по делу.

Разбойник хмыкнув, постучал по камню:

– Эге-гей, колодник, отзовись!

– Погодь, Разбойник, – обеспокоился Ерёма. – Чародейство, похоже, туточки. Не зря письмена на камне проявились, да сгинули бесследно.

Соловей отмахнулся:

– Ты меня чародействами не пугай, сам могу, кого хочешь застращать.

– Одначе бабы заполошной в Земле Грёз забоялся, – хихикнул Степан.

– Сравнил! – возмутился Соловей-Разбойник. – Там вправду страшно было. Не баба, а разрыв селезёнки, – и, увидев, что Ерёма полез в котомку за жар – пером, остановил его. – Погодь, без тебя найдется, кому разобраться. Токмо откатитесь со Стёпкой, дабы худа с вами не приключилось.

Пёс фыркнул:

– Нам ли бояться, коли самого Князя Мрака мы испепелили в труху?

– Ох, и балабол ты, Стёпка. Сказал же, откатись в сторонку! – Разбойник, схватив пса за холку, запихнул того в короб.– Сиди тихо!

– Занапрасно ты меня вот так без всякого респекта, – только и успел сказать Стёпка, как Соловей захлопнул крышку.

Ерёма попытался вступиться, но Разбойник так сверкнул на него лиловым глазом, что гонец, молча подхватив короб, стащил его с дороги. Сам залёг рядом. Разбойник бросил через плечо:

– Уши закрой, оглохнешь, паче чаяния!

Затем, набрав воздух в грудь, свистнул. От свиста того трава к земле пригнулась, сухие ветки посыпались с дерев. Короб в сторону отнесло, Стёпка жалобно тявкнул, да замолк. Гонец ползком добрался до короба, вцепился в него и замер. Соловей напрягся и свистнул другой раз. С валуна посыпалась каменная крошка, завертелась в круговерти, пронеслась мимо Ерёмки, оцарапав лицо ему. Валун треснул, но не рассыпался. Третий раз свистнул Соловей. Свист, словно гром небывалый прокатился окрест, земля дыбом встала, дубы и ёлки корнями наружу вывернуло. Эхом повторился свист, но зазвучал уже звонко, зазвенел струной натянутой. Рассыпался валун. Отлетели куски в стороны. Какие помельче, брызги подняв, в лужи упали. Большие в сыру землю ушли. А свист всё не умолкает, звенит эхом и не понять, как сие выходит. Поднялся Ерёма на ноги, глядит во все глаза. Стёпка из короба вылез, отряхнулся, хвост боязливо меж ног прижимает. Рассыпался валун до последнего камушка, до последней песчинки, и предстало пред ними диво дивное. Голова женская, лик чист, да печален. Глаза же пелена застит. Тело птичье. Оперение небеса грозовые напоминает, каждое перо своим цветом окрашено от иссиня-черного до лазурного, словно чрез тучи пугающие свет ясный пробивается. Одначе крылья связаны. Цепями ржавыми ноги спутаны.

– Кошки-матрёшки, кочережки в лукошке! – ахнул Соловей. – Что за невидаль? Ты девица али птица?

– Птица, птица… – раздалось эхо.

Стёпка ошёломленно прошептал;

– В птицу оборотился валун.

– Гамаюн, Гамаюн, – ответило эхо.

С трудом подняла голову птица Гамаюн, запела песнь протяжную, грустную. Слов не разобрать, только печалование в каждом звуке такое, что сердце холодит, душу плакать заставляет. Притихли Ерёма и Стёпка. Соловей рукавом глаза утёр, чтобы никто не заметил слезу наворачивающуюся, после тряхнул головой, от наваждения спасаясь, нахмурился:

– Ты этого того, уж не знаю, птица ты али девица, одначе уймись с кручинными песнопениями. Попервости рассупонить тебя надобно. А то всяк бы на твоем месте грусть-печаль разводил. Видать, не сама себя сковала-связала.