Арнур Мамытбеков - Неприкасаемые. Легион. Хранители

Зейн почему-то вспомнил своего деда, своего ату, который воспитывал его. Ему было тогда лет шесть и это было еще в конце семидесятых. Атабек, все еще очень крепкий в свои шестьдесят восемь лет, высокий и даже статный, широкоплечий, гроза всех немногочисленных хулиганов и выпивох, гонял по улице, сидя на своей лошади, и бил по спине камчой их агронома. Который украл в их колхозе, кажется, машину зерна, и даже пытался свалить вину на шофера, честного и открытого, невысокого и щуплого парня, который иногда катал пацанов на своем Зиле по всему селу. Дед видел хорошее отношение Алмаза, водителя к детям и ценил это, сам, будучи таким же – щедрым и добрым. Как и честным до щепетильности. Он приглашал этого парня в их дом, просто попить чай и пообщаться. И они подолгу сидели, за небольшим круглым столом, устроившись прямо на полу и пили горячий чай с молоком, из красивых пиалушек. Макая разломанную, свежую и ароматную лепешку в домашнюю сметану – каймак. Вели долгие, часто неторопливые, а иногда и очень эмоциональные беседы, делясь новостями и громко обсуждая поведение тех или иных общих знакомых и многочисленных родственников. Правда, не общих. Зейн в это время сидел в кабине грузовика, оставленного Алмазом в тени дерева у их дома, представляя, что он ведет эту громадину по их аулу, держа в своих маленьких руках огромную баранку. Он с тихим восторгом смотрел на овальные картинки каких-то красивых девушек, которые Алмаз расклеил по всему салону и затем, приходила его апа и звала его пить чай. Он упрямился, но когда она говорила, что позовет деда, он живо вылезал из машины, и под завистливые взгляды своих друзей, соседских пацанов, которые тоже мечтали посидеть внутри, бежал в дом. Ата сразу устраивал его рядом с собой и, намазав сметаной небольшой кусок лепешки, передавал ему внуку, внимательно наблюдая за тем, чтобы он доел ее, а не спрятал под стол. При этом он не выпадал из беседы, и живо реагировал на очередные откровения Алмаза о новых проделках Сеита, их агронома. Дед хмурился и говорил негромко – Ит баласы… Уры. А Алмаз добавлял печально, что у Сеита полно родственников, которые отмажут его и ему вновь все сойдет с рук. Атабек же погружался в себя, думая о том, что одним выражением сочувствия этому славному парню, который только недавно переехал в их аул, не поможешь.

Потом, пару дней спустя, Зейн, стоя босыми ногами в небольшой речке, с прозрачной и ледяной водой, который они с друзьями превратили в небольшое озеро, соорудив из камней подобие плотины, и увидел эту сцену – Атабек гонит перед собой Сеита, не давая ему свернуть в сторону. И уже собрав большую толпу невольных свидетелей, взрослых, которые хмуро смотрели на агронома, несколько раз прошелся по его спине своей камчой и велел признаться во всех своих грешках, и не сваливать свою вину на других. Сеит плакал от стыда и унижения, и, конечно, от боли, но даже и не думал сопротивляться, признавая за грозным аксакалом право, вершить собственное правосудие. Он громко клялся и кричал, что он все сделает, что он все понял и осознал, а Атабек круто развернув свою лошадь, уже направлялся домой. Найдя взглядом Зейна, и недовольно качая головой – внук опять залез в холодную воду, а потом будет шмыгать носом. И люди расходились, обсуждая увиденное, говоря, что Атабек в их селе и судья, и участковый, и прокурор, а агроном всегда был и останется вором, и что только могила его исправит. А Зейн, уже стоял на земле, и ловил на себе восторженные взгляды своих друзей, которые восхищались суровым нравом и удалью его деда. Еще не понимая, что с его стороны, это был жест почти отчаяния, последняя попытка навести порядок и добиться справедливости, которая в его возрасте казалась уже почти выдуманным понятием.

А вечером Атабек, сидя за столом, каким-то отстранённым голосом рассказывал, что для воров в аду ставят специальный, очень большой котел, под который подкладывают лучшие дрова, и постоянно подливают масло, что помимо огня снизу, делало эту пытку такой мучительной и невыносимой для грешника. А Зейн, широко раскрыв свои глаза, слушал деда с открытым ртом. И тогда входила апа, и, всплеснув руками, ругала старого, который пугает ребенка на ночь всякими продуктами своего нездорового, старческого воображения. Она поднимала внука и вела Зейна в его комнату, и укладывала спать, а он все думал, засыпая, почему именно воров наказывают таким страшным способом.

И вот теперь, как ему казалось, он понимал, почему воры заслуживают такого немилосердного наказания. Он вспоминал своего сурового, красивого деда, в котором угадывалась и порода, и настоящий мужской нрав, как и его чувство справедливости и сравнивал их с теми вороватыми плебеями, как этот Шамсутдинов и жалел, что времена доблести и справедливости остались в далеком прошлом. И что еще больше расстраивало его – он не знал, как помочь своему другу. Во время обеденного перерыва, он поделился этой новостью со своим хорошим знакомым, Алтаем, специалистом из IT отдела их банка, который странно на него посмотрел, и с восхищением, как показалось Зейну, присвистнул. “Я бы этого Ш., этого ворюгу и липового застройщика просто пристрелил”, – обронил он во время беседы, все-таки стараясь не упоминать полной фамилии этого вора и прохвоста, по чьей вине, как он узнал чуть ранее, мать Жардема перенесла инфаркт. Уже позже, вечером, Зейн хмуро сидел за своим столом, собираясь идти домой, после выволочки, которая ему устроила его начальница. “У тебя что, постоянный ПМС?”, – думал с тоской Зейн, слушая ее визгливый голос, которым она громко комментировала его слабые показатели. По ее, конечно, мнению, слабые. Он кивал головой и думал о том, как она осточертела ему – ее вечные придирки погружали его в постоянную хандру. Он с таким трудом, сам, без всякой помощи устроился на эту работу, как и ранее, самостоятельно поступил в университет и окончил его с отличием, и теперь с горечью понимал, что тут образовался своего рода клан, в который его начальница пыталась протащить свою очередную родственницу. Пытаясь украсть у него его собственное место и перспективы. Он не мог заставить себя даже улыбнуться ей, считая это проявлением слабости, а она, видя его независимый нрав, всячески донимала его. Мечтая о том, чтобы и на рабочем месте ее ублажали невинной лестью и признанием ее многочисленных талантов и заслуг. “Идиотка, не дождешься, не буду я входить на цыпочках в твой кабинет и покупать тебе коробку конфет по каждому удобному случаю. Я работаю не на тебя, а на эту организацию!”, – думал Зейн, глядя в ее чересчур сильно подведенные глаза, и понимая, что сам приближает свое увольнение. Своей честной и качественной работой, которая, казалось, никому и не была нужна.