Лэйни Тейлор: Дочь дыма и костей [litres]

На этот раз зудело место, чесать которое на публике стыдно. Каз побледнел. Бедра его сомкнулись, усидеть неподвижно не было никакой возможности. Кэроу дала ему небольшую передышку и продолжила рисовать. Только он расслабился и разжал ноги, как она принялась за него снова. Увидев напряженное лицо натурщика, Кэроу с трудом подавила смех.

Еще одна бусина исчезла у нее между пальцами.

И еще.

«Это тебе не только за сегодняшний день», – думала она.

За душевную боль, которая до сих пор неожиданно пронзала сердце; за ложь, спрятанную за улыбкой; за зрительные образы, от которых она никак не могла избавиться; и за чувство стыда из-за собственной наивности.

Одиночество гораздо хуже, когда ты возвращаешься к нему после бурного романа, – все равно что снять и снова натянуть на себя мокрый, холодный купальник.

«А еще, – думала Кэроу уже без улыбки, – это тебе за то, чего уже никогда не вернешь».

За утраченную девственность.

В тот первый раз на ней был только черный плащ, и она чувствовала себя такой взрослой – наравне с подружками Каза и Йозефа, самоуверенными славянскими красотками Светлой и Франтишкой, которых, казалось, невозможно ни смутить, ни рассмешить. Неужели она на самом деле хотела быть похожей на них? Притворялась такой же, как они, играла роль девушки – женщины, – которой ни до чего нет дела. Относилась к своей девственности так, словно та удерживала ее в детстве.

Она не ожидала, что пожалеет об этом. Да сперва и не жалела. Сам акт не разочаровал ее, но и не произвел большого впечатления. Это был лишь новый этап близости. Тайна для двоих.

По крайней мере, так она думала.

– Ты сама на себя не похожа, Кэроу, – при первой же встрече обратился к ней Йозеф, друг Каза. – Ты будто… светишься изнутри.

Глупо и самодовольно улыбаясь, Каз ткнул приятеля локтем в бок, и Кэроу поняла, что он проболтался. И не только ему – девчонкам тоже. Те понимающе кривили ярко накрашенные губы. Светла, с которой она позже его застукала, с серьезным видом сообщила, что черные плащи снова входят в моду, после чего Каз слегка покраснел и отвел взгляд в сторону.

Никому, даже Зузане, Кэроу об этом не рассказывала: сначала потому, что это была их с Казом тайна, а потом просто стало стыдно. Однако Бримстоун все-таки догадался – каким-то непостижимым образом – и не упустил возможности прочитать ей нотацию. Кстати, весьма любопытную.

Продавец желаний говорил настолько низким голосом, что казалось, это лишь тень от звука: в нижнем регистре, почти у порога слышимости.

– Жизненных правил мне известно не много, – начал он. – Но одно я все-таки знаю. Запомнить его несложно: не суй в себя ничего лишнего. Ни ядов, ни химикатов, ни дыма, ни алкоголя, ни острых предметов. Ненужных игл – для наркотиков и татуировок – и… ненужных пенисов тоже.

– Ненужных пенисов? – восторженно переспросила Кэроу, на миг забыв о своей печали. – А разве бывают нужные?

– Когда найдется нужный, ты об этом узнаешь, – ответил он. – Не растрачивай себя, дитя. Дождись настоящей любви.

Восторг испарился. Она-то думала, что уже встретила любовь.

– Ты поймешь, когда она придет, – пообещал Бримстоун.

Как же хотелось ему верить! Ведь у него за плечами не одна сотня лет. Никогда раньше Кэроу не думала, что у Бримстоуна тоже могла быть любовь, а теперь надеялась, что за свой век он накопил кое-какую житейскую мудрость и был прав.

Из всех сокровищ мира ее сиротская душа жаждала только одного: любви. Которой от Каза, разумеется, она так и не получила.

Кончик карандаша с хрустом сломался – так усердно работала она над своим рисунком, и в то же мгновение приступ ярости обернулся скоропалительным залпом желаний, укоротившим бусы до размеров колье. Каз, схватив в охапку одежду, бросился к выходу, не думая о своей наготе и спеша найти место, где можно дать волю рукам.

Хлопнула дверь, огорошенные студенты уставились на пустой шезлонг. Мадам Фиала удивленно таращила глаза поверх очков, и Кэроу стало стыдно.

Наверное, она перегнула палку.

– Что это с Болваном? – спросила Зузана.

– Без понятия, – ответила Кэроу, потупив взгляд.

Каз остался на бумаге – во всей своей чувственности и утонченности, словно ожидающий любовницу. Рисунок мог получиться хорошим, но она его испортила – слишком затемнила контуры. Изображение утратило изящество линий и превратилось в хаотичную мазню, в которой затерялся его… ненужный пенис. Интересно, что сказал бы Бримстоун? Он всегда выговаривал ей за бездумную трату желаний. В последний раз она загадала, чтобы у Светлы за ночь выросли густые и широкие, как толстые гусеницы, брови.