Питер Бигл - Последняя из единорогов [litres]

Уходившая от опушки дорога поблескивала, точно вода, и ступая по ней уже вдали от деревьев, единорог поняла, насколько дорога жестка и длинна. И едва не повернула назад, но лишь вдохнула всей грудью лесной воздух, еще плывший за ней, и продержала его во рту, точно цветок, так долго, как смогла.

Длинная дорога поспешала в никуда и конца не имела. Она пробегала через деревни и городки, по равнинам и горам, по каменным пустошам и вдруг сменявшим камень лугам, но никому из них не принадлежала и нигде не останавливалась отдохнуть. Дорога неслась вровень с единорогом, и тянула ее за ноги, точно отлив, сердясь на нее, никогда не давая ей замереть и прислушаться, как привыкла она, к воздуху. Глаза единорога были вечно полны пыли, грива стала жесткой, отяжелела от грязи.

Время всегда обходило ее в лесу, теперь же сама она проходила, совершая свой путь, сквозь время. Деревья сменяли окраску, встречные животные обрастали густыми шкурами и снова теряли их; тучи ползли или мчались перед меняющимися ветрами, и розовели или золотились от солнца, или становились серо-сизыми от гроз. Куда бы ни попадала единорог, она искала свой народ, но и следа его не находила, и во всех языках, какие слышала на пути, для него не осталось даже названия.

Одним ранним утром, собравшись сойти с дороги и поспать, она увидела мужчину, который мотыжил свой огород. Зная, что ей следует спрятаться, она, однако ж, стояла, наблюдая за его работой, пока мужчина не распрямился и не увидел ее. Он был тучен, щеки его с каждым шагом попрыгивали.

– О, – вымолвил он. – О, какая красавица.

И вытянул из штанов ремень, завязал на нем петлю и неуклюже потопал к единорогу, скорее порадовав ее, чем напугав. Мужчина знал, кто она, и знал свое назначение: мотыжить репу и гоняться за теми, кто источает свет и бегает быстрее него. При первом его наскоке единорог отступила – так легко, точно это ветер отнес ее в сторону.

– На меня охотились с колоколами и стягами, – сказала она. – Люди знали, изловить меня можно, лишь сделав охоту столь дивно красивой, что я подойду полюбоваться ею. И все равно не поймали ни разу.

– Видать, оскользнулся, – сказал мужчина. – Стой на месте, красоточка.

– Никогда я не понимала, – задумчиво произнесла единорог, пока мужчина поднимался с земли, – что вы мечтали сделать со мной, пленив.

Мужчина скакнул снова, и она ускользнула от него, словно дождь.

– Думаю, вы и сами того не знали, – сказала она.

– Ну, стой же, стой, не бойся.

Потное лицо его покрывали полоски грязи, дух он переводил с трудом.

– Хорошенькая, – пыхтел он. – Хорошенькая кобылка.

– Кобылка? – Единорог протрубила это слово так пронзительно, что мужчина замер и зажал ладонями уши. – Кобылка? – гневно спросила она. – Я – лошадь? Так вот за кого ты меня принимаешь? Вот кого тебе хочется видеть?

– Добрая лошадка, – отдувался мужчина. Он привалился к тыну, вытер лицо. – Я отчищу тебя скребницей, отмою, станешь самой красивой из здешних кобыл. – Он снова протянул к ней руку с ремнем и пообещал: – На ярмарку тебя отведу. Иди ко мне, лошадка.

– Лошадка, – сказала единорог. – Так ты ее норовишь изловить. Белую кобылу с полной репьев гривой.

Он подступил поближе, и единорог, подцепив рогом ремень, вырвала его из руки мужчины и зашвырнула через дорогу в поросль ромашек.

– Лошадка, говоришь? – всхрапнула она. – Вот тебе лошадка!

С мгновение он простоял совсем рядом с ней, серые глаза ее смотрели в его глаза, маленькие, усталые, изумленные. Затем она повернулась и понеслась по дороге, да так быстро, что увидевшие ее восклицали:

– Вот это лошадь! Вот это лошадь так лошадь!

А один старик негромко сказал жене:

– Это арабский скакун. Я плыл однажды на корабле с арабским скакуном.

С этого дня единорог избегала селений, даже по ночам, – если, конечно, отыскивала путь, позволявший их обойти. Но и при том несколько раз находились люди, что гнались за ней, – впрочем, всегда как за бродячей белой кобылой и никогда с весельем и почтительностью, кои приличествуют ловитве единорога. Они сжимали в руках веревки и сети, приманивали ее кусками сахара, называя кто Бесс, кто Нелли. Иногда она замедляла бег, позволяя их лошадям учуять ее, а после смотрела, как те отпрядывают, и кружат на месте, и уносят своих перепуганных седоков. Лошади всегда узнавали ее.

«Как это может быть? – удивлялась она. – Наверное, я могла бы понять, если бы люди забыли единорогов или переменились настолько, что возненавидели их и желают убить, увидев. Однако не узнавать их вовсе, смотреть на них и видеть кого-то еще – какими же тогда видят они друг друга? Какими видят деревья, дома, настоящих лошадей и собственных детей?»