Ирина Лазаренко - Хмурь

– Ты бредишь, – мои губы дрожат, я злюсь из-за этого и повышаю голос: – ты мне показывал совсем иное! Ты показывал, как люди и варки убивали друг друга, а не творин!

– Да! – Чародей хлопает ладонью по столу, поднимая облако пыли. – Показывал! До тебя не доходит? Чтобы этого не случилось, нужно просто стоять в стороне и не вмешиваться! Не вмешиваться!

– Да катись ты во мракову задницу! – ору я. – Это и есть твоя справедливость?!

Она разбудила меня в полдень, взглядом. Я открыл глаза и увидел её у окна. Взрослая, красивая, на мать похожая – совсем как тогда, в недавнем сне моём.

– А говорили, умерла, – произношу я и удивляюсь: рот снова слушается, и я помню слова.

Молчит, улыбается, смотрит на меня. Потом медленно протягивает руку.

Жаль, не могу встать, думаю я, и тут же понимаю: а могу! Поднимаюсь, иду к ней.

Совсем живая. Рука теплая, на ресницах солнце блестит, волосы тоже блестят, спутанные, длинные, с рыжими блестками. Пахнет от неё вишневым соком и свежей травой, прям как в детстве.

– Я тебя во сне видал, – говорю.

До странности спокойно мне. Не мучит больше ни вина перед нею, ни стыд, ничего такого, лишь что-то хорошее щемит грудь, такое хорошее, какого уж много лет со мной не бывало.

– Я во сне видал, как тебя толпой задавило, – говорю. – Насмерть. Всё лицо растоптали.

– Я тоже видела этот сон, – отвечает она и улыбается. – Он очень глупый.

– Хорошо, раз так.

– Хорошо, – она улыбается шире и открывает окно.

Оно отчего-то огроменское, хотя всегда было нормальное, маленькое. Сроду я не видел таких огромных окон, даже в земледержцевой канцелярии. А за ним с чего-то ночь, вот чудно! Только что день был, а теперь – ночь.

Дочь глупая, хотя уже и взрослая совсем. В окна не ходят, ходят в двери.

Она держит меня за руку и шагает из окна в ночь, на серебристую дорожку, что прокинул нам Пёс. Никогда не думал, что он так умеет, и что можно ходить по воздуху, по серебристым дорожкам.

Но раз дочь может – так я и подавно могу! Хоть мне и жутковато, конечно, но я готов шагать за ней по этой лунной дороге, по воздуху, хоть куда угодно, хоть сколько она захочет.

Лишь бы её руки больше не выпускать.

Чародей и Накер долго орали друг на друга, как сбесившиеся, а остальные разбежались по углам, хотя не так-то легко найти в этой башне углы. Все страшно боятся его, Чародея, хотя нынче он такой несчастный и старый, но его всё равно боятся, потому что не знают. А вот мы с Накером – мы знаем его, получше, чем ему бы хотелось, я так думаю. И другие хмури тоже его знают… ну, те немногие, кто еще жив и не спятил.

Слишком много смертей. Так много, что нет сил по-настоящему горевать из-за каждой.

– Да лучше бы ты правда сдох тогда! – орёт Накер, и я против воли прям трепещу от восторга новым им, от этого яростного звона в его голосе.

Так звенит сталь, я её ни с чем не спутаю.

– Ты! – орет в ответ Чародей. – Кто ты такой, чтобы судить?

– А кто тебя должен судить? Кто? Другие тупые чароплёты? Те самые, что выжгли нам весь край, когда ты превратил себя в творину? Они даже тебя бросили! Если б ты попросту сдох, может, не было бы никакой войны! А теперь ты просто будешь сидеть на жопе и смотреть на новую?!

– Ах ты… ты… Чер-рвяк!

В голосе Чародея нет стали, он просто орёт. Противно так, по-старикашечьи, с дребезжанием. Понять не могу, отчего все прячутся по углам от этого никчемного крикуна.

– На кой ты нам тут нужен? – спрашивает Накер почти спокойно, только очень требовательно и громко, и так решительно, что даже мне захотелось сжаться в комочек. – На кой ты нужен, если не собираешься ничего делать теперь? Если ты не можешь ничего исправить?

Мелькает нечто ярко-белое, и стена башни сотрясается с оглушительным треском, во все стороны летят камни и пылюка, я отпрыгиваю, выученным движением пытаюсь вытащить из ножен меч, только ножен на мне нет. Чихаю, протираю глаза от пыли, мотаю головой, вытряхивая из неё звон. Призрачный затменный свет заливается через знатный пролом в башенной стене – будто тараном шибанули, только изнутри, ух ты! Это старикашка выпускает ярость или вправду думал, что Накер не отразит его заклятия?

Тут я понимаю, что в башне висит молчание, дрожащее и противное, как плохо загустевший студень Грибухи, и до меня доходит: Чародей только что всерьез попытался размазать Накера по стенке. И Накер не должен был увернуться.

– Кретин, – сухо говорит он Чародею, и тот молчком проглатывает это мордоплюйство.