Дмитрий Скирюк - Руны судьбы [litres]

В комнате было до ужаса душно. Голова кружилась. Мануэль отложил бритву, подошёл к окну, откинул защёлку и толкнул фрамугу. Окно не поддалось. Он ударил сильней. Посыпалась замазка, одно стекло лопнуло, но окно, наконец, распахнулось. В комнату ворвался сырой холодный ветер, ещё не весенний, но уже не зимний, без всякого следа мороза и снега. Мануэль подался вперёд и навалился животом на подоконник. Перед глазами мелькали круги.

Утро снаружи зевало и моргало слипшимися веками слоистых облаков. Мануэль был «жаворонком», с детства привык просыпаться раньше всех, а теперь и вовсе потерял всякий сон. Где-то угрюмо и простужено брехали собаки, каркало вороньё. Ни одной весенней пташки было не слыхать. Не было видно и людей, деревня как вымерла. Некоторое время испанец стоял, приходя в себя, затем вернулся в комнату. Не сводя взгляда с меча, в два движения торопливо закончил бритьё, стёр полотенцем со щёк остатки мыльной пены, сел на кровать и потянул трофей к себе. Бритва так и осталась лежать невымытой.

Мануэль помедлил и обнажил клинок. Заискрилась сталь.

Все дни после поимки девушки и смерти травника и Анхелеса меч не давал ему покоя. За свою пока ещё недолгую жизнь Мануэль видел много разного оружия, но таких клинков, как этот, ему не попадалось. Лёгкий и вместе с тем какой-то увесистый, прекрасно сбалансированный, сходящийся на конус к острию, клинок был сделан из неведомого серого металла, гибкого, как сталь, и твёрдого, как чёрная бронза. Не было видно никаких следов проковки или сварки – клинок будто врастал в рифлёную полуторную металлическую рукоять без традиционной гарды или крестовины. Временами у Мануэля создавалось впечатление, что меч так и отлили целиком в единой форме, что, конечно, было совершенно немыслимо.

Вызывало удивление и клеймо. Оно не походило ни на толедских волчат, ни на французские лилии, ни на тевтонского коня с короной, ни на что-либо другое. Мануэлю попадались и дамасские клинки – изогнутые сабли с вытравленной на них арабской вязью или вовсе безо всяких знаков, только с мраморным узором булатной стали. Коран запрещал изображать людей и зверей, к тому же оружейники Востока считали, что клинок сам способен рассказать о себе много больше любого клейма.

Но кузнеца, который метил бы свои мечи танцующей лисой, Гонсалес не знал.

Он ещё раз осмотрел клинок. Может, московийская работа? На скандинавском севере никогда не умели делать хорошие мечи, почему и рубились больше топорами, но вот в славянских странах, погрязших в язычестве и византийской ереси, порой встречались очень странные мастера…

Он ладно сидел в руке, этот меч, был в меру гибким и всегда тепловатым на ощупь. Любые упражнения с ним было выполнять легко и приятно. Он словно был живым – сам знал, куда направить руку и куда направится рука. Вечерами, когда солнце уже село, а ночь ещё как следует не наступила, меч вёл себя загадочно. Он опалесцировал, играл как драгоценный камень, только не светом, а как будто темнотой – переливался всеми оттенками серого, словно пускал по лезвию чёрную искру. В такие минуты Мануэль не мог оторвать от него глаз, у него просто не было сил заточить его обратно в плен ножон.

Говорят, что у любого меча есть душа. Мануэль Гонсалес знал, что это правда. У одних это маленькая жадная душонка, способная только ударить исподтишка. У других – тонкая натура забияки-дуэлиста, и насечки на клинке нередко соответствуют количеству отрубленных носов и ушей. В стальном и звонком сердце третьих – широта завоевателя, багровый отсвет гибнущих империй, отголоски молитвы под сводами храма и плачущий Иерусалим: безжалостная мощь в клинке, святые мощи в рукояти. В четвёртых блещет радостный оскал бойца, слепая ярость зверя и безумие берсерка – отточенный клык острия, хищная дорожка кровостока…

Есть и другие. Человек придумал много всякого, чем можно убивать. Парадное оружие, расфуфыренное, в золоте и драгоценностях – и катцбальгеры дешёвой стали с оплетённой проволокой рукоятью, работяги битвы, неотличимые друг от друга, как и их владельцы. Мавританские сабли, исступлённо верующие в ислам кривой ухмылкой османского конника: «Иль Алла!» И мадьярские палаши, чей смертельный росчерк профиля как выкрик: «Йезус!» Угрюмые, налитые свинцом холодной справедливости тупорылые мечи палача – и холодные кривые кортики, помнящие звон абордажных стычек и грохот пушечной пальбы. Не счесть, сколько их прошло через Гонасалесовы руки, этих клинков. Испанской империи много с кем пришлось воевать.