Дарья Андриянова - Девятка

В комнате, куда привел нас Вассил, стояло три кровати. Архангел неловко улыбнулся, будто бы даже виновато (хотя я не почувствовал вину в воздухе), и извинился, что спать придется в одной комнате.

Но мне так будет только лучше. Не могу находиться в таких местах один. Не то чтобы я не любил роскошь, просто меня внутри охватывает какая-то нарастающая паника. Подозреваю, что это связано с событиями моей смерти. Мне, как девятке, запрещено было ступать за порог хозяйского дома. Но я пошел.

Я мог бежать в лес, я мог скрыться в городе, выжечь себе лоб, оставив там непонятные шрамы, и жить спокойно. Но нечто потянуло меня в этот дом. Ожидая вспомнить детство и юность, поймать волну прошлого, я пошел в роскошь. Это было ночью. Я влез через окно первого этажа, оставляя на чистеньких белых полах черные следы грязных ног. Я почувствовал запах этого дома. Каждый, даже роскошный дом по-своему пахнет. В этом витал аромат свежести.

Старуха в болотно-зеленом платье, клейменная четырьмя клеймами, махала половой тряпкой. Керосиновые лампы теплыми полутонами освещали ее морщинистый лоб. Она щурилась, глядя на меня, а я стоял как истукан рядом с открытым окном. Старуха раскрыла было рот, видно, разглядев, кто проник в дом, но я подставил палец к своим губам и пригрозил кулаком. Пожилая женщина кричать передумала.

Я пошел по чистенькому коридору мимо старухи, стараясь идти как можно тише. Но тишину эту нарушало мое неукротимое возбужденное дыхание. Я уже догадывался, что умру. Я подозревал это, еще когда выбирал направление – в лес или в дом. Да, собственно, и жить-то было уже незачем. Детей нет, в моем возрасте жениться невозможно. Тем более, с опороченным лбом. Что бы я делал? Прятался по лесам и городам, каждый день боясь за свою жизнь? Лучше уж не жить совсем, чем жить в страхе.

Так я считал до тех пор, пока не умер.

Я бродил по дому, чувствуя, как сердце то подпрыгивает, то падает под землю. В каждой тени и предмете я видел надсмотрщика. Я осторожно поворачивал за углы, выглядывая из-за них в темный коридор. А старуха подтирала за мной следы, обеспечивая безопасность на какое-то время.

Я зашел на чистенькую кухню, где над длинным блестящим столом висели огромные ножи разной формы. Мне вдруг захотелось схватить один из них и прямо здесь перерезать себе горло. Я уже взял нож и представлял, как над моим телом будут копошиться, как будет недоволен хозяин, узнав, что на кухне, с которой его кормят, умер низший из рабов. Потом это желание вытеснил страх перед смертью, и я вернул нож на петлю.

Выйдя из кухни, я поднялся на второй этаж, проводя загрубевшими пальцами с черными ногтями по резным деревянным перилам. Второй этаж – жилые комнаты. Я это помнил еще с тех времен, как был четверкой. Тут и живут все эти уборщицы, надзиратели и толстые поварихи. Тут же находится и библиотека, заставленная дешевой литературой. Эти книги для рабов и гостей.

Войдя внутрь, я зажег лампу и прошелся вдоль полок. К великому ужасу я заметил, что практически разучился читать. Буквы вроде выглядят знакомо, но приходится вспоминать каждую, прежде чем прошептать ее вслух. Мой шепот змеиным шипением расползался по библиотеке и звучал как какое-то заклинание, выброшенное искусным магом. К слову, в колдовство я слабо верил, еще смутно держа в голове младшую сестренку.

Тогда воспоминания о старой жизни уже размылись. Мне даже иногда казалось, что это вовсе и не моя жизнь была, а чья-то другая. А может быть, это просто фантазии, и я никогда не был сыном графа. К слову, тот граф обо мне и не вспоминал с тех пор, как я получил первое клеймо.

Моя жизнь принадлежала кому-то другому. Это не я знал несколько языков, играл на фортепиано и скрипке, не я строил недовольные рожи и презрительно заявлял, что никогда в жизни не стану есть овсянку. То было мое прошлое воплощение. А я, прокравшийся в дом хозяина, был потный старый мужик, заросший трехметровой курчавой бородой. И все, что меня теперь волновало, так это что волосы лезут в глаза и мешают работать.

Я лежал на кровати во дворце Вассила и смотрел в потолок. Черт тоже не спал. Он был со мной все эти годы, он знал, о чем я сейчас думаю. И я был рад, что нахожусь не один в темной комнате.

Сейчас, после смерти, я отчетливо понимаю, что жизнь целиком принадлежала мне. Что тот привередливый и высокомерный пацан – я. И дядька с ржавой лопатой и в пожелтевших отрепьях – тоже я. Я помнил, как однажды поимел садовницу, и помнил, как мне доставалось от надзирателя. И это все был я, один человек.