Дункан Мак-Грегор - Седьмая невеста

Синие глаза киммерийца вдруг отразили такую дикую первобытную ярость, что сайгад невольно покрылся мурашками.

– Э-э-э… Я все понял, Конан. Ты это хорошо придумал, – вяло забормотал он, пока еще не слишком вникая в смысл плана приятеля. – Я расскажу владыке. Завтра.

– Сегодня, – решительно мотнул головой Конан. – А завтра я уже должен быть во дворце.

Он допил остатки пива из кувшина, махнул рукой Кумбару и вышел из «Слез бедняжки Манхи», с присущей ему деликатностью позволив сайгаду снова оплатить счет.

Новый чудесный день пришел в Аграпур. Яркое солнце повисло в чистом голубом небе, и стайки белых легких облачков медленно плыли под ним. Южный ветерок, такой слабый, что казался скорее случайным сквозняком, обдувал загорелые лица аграпурцев, кои, вопреки ожиданию, были сумрачны и торжественно строги.

Именно так подействовали на жителей великого и славного города слухи, просочившиеся накануне из дворца Илдиза Туранского. Справедливо считая, что Аграпур, а не жалкий Султанапур и уж тем более не Хоарезм, есть истинная звезда Турана, этой огромной империи, что, в свою очередь, является настоящей жемчужиной всего мира, они испили до дна всю чашу позора, узнав, что в самом императорском дворце злоумышленник осмелился совершить преступление, и какое! Он посягнул на священную жизнь невесты Илдиза Великолепного! Разве возможно вынести сей позор честному гражданину?

Потому и окрасился чудесный солнечный день в черный цвет – цвет траура. Аграпурцы скорбели об утраченной чести своей, ничуть не сомневаясь, что и в их прекрасном городе найдется змея, которая выдаст их страшную тайну чужеземцам. Впрочем, немало чужеземцев уже сейчас, как и в любой другой день, бродило по улицам города, так что никакой тайны уже не существовало, Ее не существовало с самого начала, когда возле тела убиенной Алмы стояла толпа придворных, и среди них юный лютнист-аквилонец, бродяга, повидавший весь свет и наверняка не имеющий намерения остаться навсегда в Аграпуре. Он один мог разнести позорную весть по миру, что уж говорить о прочих…

В тавернах и лавках, на улицах и базарах, в бедных домах и богатых, говорили нынче о том, что произошло во дворце. И снова люди выдвигали всевозможные версии, клеймили убийцу, сетовали на жизнь, полную опасностей в нелегкое это время, и все как один сходились на том, что позор всему Турану принесет не столько само преступление, сколько забвение его – из этого следовало, что необходимо найти злоумышленника, продемонстрировать его всему миру, а затем и казнить, не особенно милосердствуя.

А потому, узнав о появлении во дворце одного из Озаренных, призванного раскрыть тайну убийства, честные аграпурцы воспряли духом, просветлели лицами и без счета воздавали хвалу Эрлику и пророку его Тариму за удачное решение проблемы.

Люди, имевшие счастье лицезреть Озаренного собственными глазами, описывали его по-разному. Одни считали, что он высок и аскетично тощ, а под длинной хламидой на боку его ясно вырисовываются очертания огромной секиры; другие говорили, что он низок и толст, голову имеет круглую и лысую, голосом обладает писклявым и при этом довольно угрюм – эти, без сомнения, приняли за Озаренного евнуха Бандурина, тут же были осмеяны и отправлены прочь; третьи толковали об исполине с длинной седой бородой и седыми же усами, но волосом на голове черным, с глазами синими и удивительно юными, с плечами широкими и руками крепкими, и вообще, как считали эти самые третьи, Озаренный очень напоминал с виду Конана-киммерийца, наемника армии Илдиза Туранского, широко известного в городе буйным, но справедливым нравом своим, необузданной дикой силою да любовью к вину и к женщинам.

Надо сказать, что последние, безусловно, были совершенно правы, ибо в роли Озаренного выступал не кто иной, как варвар собственной персоной. Маскарад был противен ему, но другой возможности попасть во дворец, а главное – по распоряжению самого императора спрашивать, смотреть и даже пытать с полным на то правом, у него не было.

Пришлось привыкать к приклеенным усам и бороде, мириться с тем, что кожа под ними сильно чесалась, и учиться говорить степенно, когда так и хотелось зарычать и поклясться Кромом. Впрочем, раз увидев в зеркале свое новое отражение, Конан неожиданно для себя самого остался вполне доволен. Озорная молодость все еще играла в его жилах – да и то сказать, ему недавно исполнился двадцать один год, каковую цифру лишь он один в Аграпуре считал возрастом зрелого, уже склонного к мудрым морщинам мужа; приключение сие ничем не походило на прежние – ни сила его, ни ловкость, ни прочие умения, свойственные воину, в данном случае, кажется, не требовались. А в общем, они и так не требовались.