Дункан Мак-Грегор: Одинокий путник

Солнечные зайчики весело прыгали по дну ручья, покрытому мелким желтым песком и голубой галькой. Жирные рыбы, поблескивая золотом и серебром чешуи, медленно плыли по течению. Ручей был узок и неглубок; по земле Аргоса он тянулся до самого Шема, никуда не сворачивая, зато в Шеме извивался подобно змее, скакал меж кочек и холмов, падал с каменистых круч и в конце концов превращался в жалкую тоненькую струйку мутной воды, которая исчезала в расщелине у стены прекрасного древнего города Асгалуна.

Перед полуднем стало совсем жарко. Природа безмолвно изнемогала под палящими лучами белого солнца. Изредка только в глубине полосы леса вскрикивала птица, ей вторила другая, но потом обе замолкали, и снова воцарялась тишина.

Одинокий путник, бредущий вдоль берега ручья, сбросил с плеч дорожный мешок и остановился. Его грубая холщовая рубаха намокла от пота и прилипла к спине. Со стоном сорвав ее, он остался в одних тонких полотняных шароварах. Затем, поразмыслив немного, решительно стащил и их. Вот теперь ему было хорошо. Он уселся на пухлой кочке, покрытой шелковистой нежно-зеленой травой, и вперил утомленный взор в чистые синие воды ручья.

Третий день он шел по Аргосу, надеясь найти временное пристанище и работу. Он был искусным поваром, умел мыть полы и чистить медные котлы, знал толк в кузнечном деле, а однажды даже принимал роды — правда, у козы. Однако в деревнях и на постоялых дворах, где ему уже довелось побывать, требовались лишь зубодеры да девицы легкого поведения, а этими ремеслами он не владел.

Сидя на кочке, с тихой грустью в душе он подумал о своей жизни. Половина ее была почти прожита. Во всем огромном подлунном мире для него не нашлось крова, женщины и верного друга. Таверны и постоялые дворы заменяли ему первое, а случайные попутчики — второе и третье. Он не сетовал на судьбу и не клял богов — ну, разве что так, по привычке; он спокойно принимал сонмы мелких и крупных несчастий, что постоянно сваливались на его голову; он никогда никого не предавал, хотя порой ему и приходилось протыкать мечом насквозь какого-нибудь нахала; он прошел сотни дорог и видел тысячи людей; он — жил. Пожалуй, за одно это можно было благодарить судьбу…

Но почему ж тогда сейчас, обозревая прошлое, он глубоко вздохнул и помрачнел?

Тяжело поднявшись, он подошел к самой воде. Там отражались тонкие ветви дерев и тени пролетающих птиц. Он зашел в ручей по колено, чуть постоял, с любопытством наблюдая за передвижением ленивых рыб и стаек шустрых мальков, потом ухнул и присел. Наверное, обитателям ручья он показался китом, ибо они тут же бросились врассыпную, а одна золотая рыбка даже выпрыгнула на берег, где и валялась теперь, разевая рот. Он же, повизгивая от удовольствия, выкупался, затем вылез из воды, встряхнулся и снова уселся на свою кочку.

Мимо пробежал непуганый суслик. Из кустов, буйно растущих в десяти шагах от ручья, высунулась голова косули. На противоположном берегу прогуливался кабан. Все они глядели на голого Человека без страха, но и без симпатии, видимо, полагая его каким-то неведомым зверем — судя по отсутствию когтей и клыков, не опасным. В ответ и он смотрел на них, но его взгляд был гораздо мягче. Так сильный смотрит на слабого, а старший на младшего, если, конечно, в сердце нет злобы…

Он вспомнил вдруг своего последнего друга и спутника — вороного коня, которого загнал две луны тому назад, спасаясь от отряда диких пиктов. Затем вспомнил последнюю женщину и последний дом, приютивший его на пять ночей… Затем…

Кусты зашуршали, и косуля метнулась мимо него, по кромке воды. Брызги окатили его большое тело, уже успевшее высохнуть под жаркими лучами. Он обернулся.

Чудо ли появилось из кустов? Фея? Богиня? Он не мог сразу определить, однако его широкое румяное лицо расплылось в улыбке, а рука сама потянулась за шароварами, да так и замерла в воздухе. Да, давно не приходилось ему встречать таких прелестниц, пусть даже и облаченных в мужское одеяние.

Девушка не торопясь распутала прядь ярких рыжих волос, зацепившуюся за колючую ветку, и вышла к ручью. Похоже, пейзаж с голым мужчиной посередине, представший ее глазам, ничуть не смутил и не испугал ее. Она окинула равнодушным взором прозрачные воды ручья, удивленного кабана на том берегу, ковер шелковистой травы, большого человека — и преспокойно устроилась здесь же.

Пока она снимала дорожный мешок, широкополую шляпу и высокие сапоги, подкованные железом, одинокий путник по-быстрому облачился в свои полотняные шаровары, с огорчением обнаружив, что они порваны именно на том месте, ради прикрытия коего он их и носил. Тогда он положил на прореху ладонь и вежливо откашлялся, собираясь начать светскую беседу с прекрасной незнакомкой.