Андре Олдмен - Щит Агибалла

Он обернулся через плечо и злобно буркнул:

– Не вижу причины, почему бы псам не растерзать дичь.

– А потому, — говорю, — что псы не настолько глупы, чтобы совать свои морды в западню. Я тебя предупреждал.

И стали мы спускаться. Вояки королевские нас, конечно, прекрасно видели, и тропу зрели, по которой дичь ускользает. Только я на них не смотрел, чего смотреть, когда и мальцу ясно: в Провал идти — живот потерять. Они и не шли, убогие, ножонками только край обрыва топтали да ругались неслышно.

Надо признать, варвар мой только пару раз через плечо глянул, а когда понял, что преследователи нас оставили, пошел рядом, меч свой за ненадобностью в ножны сунув.

Долго ли коротко ли, достигли мы дна пропасти. Тропа вывела на опушку донного леса, а лес тот с первого взгляда обычный — ели, сосны да осины в низинах. Впрочем, со второго взгляда лес тоже обычный. Если кто не присматривается и костяков многочисленных под ветвями не видит.

Киммериец сразу смерть учуял.

– Что это, — вопрошает, — поле бранное? Неудобное место выбрали военачальники, ежели заставили воинов своих сражаться в лесу.

Пришлось ему объяснить что к чему. Что не было здесь битвы, а скелеты многочисленные, белеющие среди трав да кустов, принадлежат дурням, кои сюда носы сунули. Лес их кости хранит и прахом стать не позволяет. Возе многих до сих пор самоцветы лежат во множестве, ну и, конечно, оотэки сгнившие.

– Видишь ли, — объясняю, как можно спокойней, — многих героев прельщала пропасть, и сколько им ни втолковывали, что назад ходу нет — героев несть числа.

– Ты, видать, и втолковывал? — говорит догадливый северянин.

– Втолковывал, — отвечаю честно. — Как тебе. Мне скрывать нечего.

Конан-варвар брови хмурит: вижу, не верит ни единому моему слову. Его дело. Идем дальше.

А дальше лес расступается и начинаются травы. Как только мой киммериец их видит — сразу меч наголо. Еще бы: я когда первый раз в Провал спустился, тоже оружие из рук не выпускал. Впечатляет местная поросль: любая травинка локтей сорок в высоту, мясистая, душистая и все такое… На новичков действует.

Спутник мой вопросами больше не донимает — и на том спасибо. Чувствует, видать, себя карликом из легенд, что мать ему рассказывала. И то сказать: сильный мужик, воитель знатный, гладиатор бывший, а травинки над ним нависают, словно пагоды вендийские над паломником. Есть отчего призадуматься.

Только юный киммериец недолго лоб хмурит. И спрашивает, что я среди трав гигантских забыл и отчего меня, выродка-альбиноса, так король бритунский недолюбливает. Над вопросом его я, убогий, там, наверху, посмеялся бы, но мы-то шлепаем подошвами по дну пропасти, и вряд ли мой спутник кому что наверху расскажет… А посему таить от киммерийца я ничего не собираюсь и, дабы скоротать путь наш, рассказывают и о щите Агибалла, и о "лучезарных зернах", кои столь большой популярностью среди интриганов пользуются, о своем проклятии, наложенном невесть кем и невесть за что…

Он слушает и вдруг говорит то, о чем я не раз думал:

– Значит, ты избранник богов. А почему не богат? Варвар — он варвар и есть. Умеет не в бровь, а в глаз врезать.

– А потому и не богат, — отвечаю, — что таким, как я, выродкам, место только на костре у Толстой Башни. Каштаны из огня многие чужими руками таскать горазды. А когда каштаны зубы портят — руки те отрубают.

Тут юноша мой задумывается и долго шагает молча.

– Я видел драгоценные камни возле скелетов, — бурчит он наконец, — почему бы тебе не носить их из пропасти? Ты мог бы сбывать самоцветы в Бельверусе или еще где…

Конечно. Я много чего мог бы. Если бы не щит Агибалла. Сила, довлеющая над Провалом, сила древнего небожителя, охраняющего свои сокровища.

О том и говорю варвару. Еще я говорю ему (тайн на дне пропасти нет), что никто не может поднять наверх несметные сокровища, разбросанные по донным лесам и травам, подобно росе после теплой ночи. Останки тех, кто пытались, среди колючек белеют. И еще, говорю я ему, многие смотрят, но не видят. Я тоже слепцом сюда пришел, не в том, конечно смысле, что бельма у меня на глазах были, а смотрел, но не видел.

– И что же ты такое узрел, белобрысый, чего я рассмотреть не могу? — интересуется варвар с ухмылкой.

Пусть себе ухмыляется. Хорошо смеется, кто смеется последним. А я надеюсь еще поскалить зубы за верхней кромкой Провала.

– Да ничего особенного, — спокойно отвечаю ему, — вижу я примерно то же самое, что и ты. Деревья, травы гигантские, камешки разноцветные вперемешку с костями. Только вот камешки те мне несколько по-иному представляются: темно-синие, к примеру, — тоска смертельная, желто-коричневые — тревога, что душу, словно дикий зверь гложет, красные — просто ужас…