Андре Олдмен: Щит Агибалла

Северянин только хмыкнул и презрительно сплюнул.

Вижу, не поверил мне юноша. Его, в общем-то, дело, но выпили мы к тому времени уже изрядно, язык у меня развязался, и поведал я варвару историю месьора Дхрангаза, искателя приключений.

Сер месьор, родом не то из Аквилонии, не то из Зингары, поклялся, что проведет ночь в Гиблом Распадке. Ставкой в споре был, кажется, родовой замок. Дхрангаза заказал себе чудные доспехи из сплошного металла, под которые нацепил войлочные штаны и рубашку, пропитанную каким-то магическим противоядием, купленным втридорога у колдуна в Бельверусе. Затем героический месьор приказал доставить его под развесистое дерево на Поляне Берцовой Кости, усадить и оставить коротать ночь. Коротал он ночь с двумя знатными мехами пуантенского и бычьей ляжкой.

Когда утром закладчик в споре, местный бритунский князь Увлехт, прибыл на поляну, месьор еще издали помахал ему закованной в металл рукою. Увлехт уже оплакивал свое родовое поместье, но, откинув забрало дхрангазова шлема, в ужасе отшатнулся. Из-под маски вылетели, шурша крыльями, проклятые кровососы. Они-то там внутри и копошились, шевеля доспех уже мертвого Дхрангаза. Видно, твари забравшись под броню, проворонили рассвет и м продолжали пиршество как ни в чем не бывало. Солнце мигом их убило, но от месьора Дхрангаза, увы, остался лишь хорошо обглоданный костяк.

Через пару месяцев вассалы Дхрангаза подстерегли Увлехта возле песчаного откоса на Тропе Мертвецов и выпустили князю кишки, однако история их господина навсегда отбила у остальных охоту испытывать судьбу в Гиблом Распадке.

Киммериец мой и бровью не повел. Не знаю уж, что он там себе думал, может быть прикидывал, как щит Агибалла достать. С него станется, юноша решительный.

Ночь мы скоротали мы на соломе в задних помещениях, а утром решили головы поправить. Пока Шрухт нам кружки таскал, прибыли Зубодер и Проповедник, известные болтуны, и начали языками чесать, благо я подкинул северянину пару золотых и выпить на что было. Деньжат ему дал с единственной целью: отделаться и поискать Глехтен-Гласа, моего покупателя старинного.

Тут-то Шрухт, старая болячка, и сообщил, что Глехтен-Глас со вчерашнего дня меня дожидается, а знака не подал, мол, потом что товарищ мой подозрения его вызвал. Ладно. Стоило бы мне сразу засомневаться: отчего это покупатель таким подозрительным стал. Словно я всегда один в корчму являюсь. Словно мало я кого с собой приводил: и беглых рабов, и разбойничков лихих, и даже стражей купленных. Иных жадность толкала, иных глупость… И вот иду я в каморку убогую, где всегда с покупателями встречаюсь, и обнаруживают там одноглазого Глехтен-Гласа собственной персоной. Сидит он и зенку свою единственную на меня пилит. Поздоровкались.

– Принес? — спрашивает старый ублюдок.

– Принес, — говорю.

– Давай.

Начинаю я мешочек свой развязывать, где оотэка лежит, а тут у стенки, что за спиной одноглазого, кусок вываливается (щиток там есть, лаз тайный, мне хорошо известный) и оттуда выступает во всей своей красе Хредх, начальник кельбацкой стражи в старом шишаке и с маленьким круглым щитом у пупа. И не один выступает, а в сопровождении вояк своих в кожаных нагрудниках и с арканами у пояса.

– Садись, — говорит мне Хредх ласковым голосом. — А мешок свой на стол положь.

Сажусь и кладу. А что еще делать?

– Что же ты, друг мой, опять за старое? — говорит Хредх совсем уже елейно. Радуется, сучий потрох, а когда ищейка радуется, то и зубы спрятать может. Признаюсь, больше всего не люблю, когда меня берут с улыбкой ласковой. Лучше сразу — в морду. Как в Немедии. Там церемониться не любят, и пятки у стражи кованные, зеленые. Или где-нибудь в Туране: там, ежели арест пережил, считай, хорошо отделался. А вот в Зингаре плохо берут: прежде чем по сопаткам съездить, разговоры разговаривают, пыжатся, гордость свою южную тешат. Подозреваю я, что Хредх в Зингаре родился, хотя и служит королю Бритунии.

– Ну-с, — тянет начальник королевской стражи, — предупреждали тебя, альбинос?

– Предупреждали, — говорю.

– Не внял увещеваниям?

– Не внял.

Чего отнекиваться, когда оотэка — вот она, на столе лежит. Глехтен-Глас зенкой своей в пол пялится и молчит.

– А дружок твой, — гнусавит Хредх, кивая на несостоявшегося моего покупателя, — раскаялся. Раскаялся и тебя выдал. Смекнул, плевок гнойный, что Его Величество шутить не любит. Смекнул, а?

Глехтен-Глас кивает и подтверждает, что смекнул. А еще, говорит он, Митра его просветит и глаза открыл. Вернее — один глаз, но открыл широко. И решил он, Глехтен-Глас то есть, избавить мир от скверны. Скверну же Ходок поставляет, единственный человек во всем мире, коему путь в Провал не заказан.