Кэтрин Валенте - Бессмертный

– Если бы это действительно была история, Иванушка, я бы смогла вылечить тебя Живой Водой, и ты бы встал и сплясал бы со мной, а потом мы нашли бы стол, уставленный всякой едой, и город очнулся бы от бесконечного сна, и что за песни и крики раздались бы, поднимаясь с улиц, словно пар!

– Ша! – закашлялся Иван, и кашель его застрял в горле и выкатился наружу потоками слюны и мокроты. – Жизнь не такая.

– Не беспокойся, – прошептала Марья, целуя его в лоб. – Мои старые кости очень скоро последуют за твоими.

– Жена, ты бы могла посеять пшеницу на камнях улицы Дзержинского, подождать, пока она созреет, сжать ее, обмолотить, перемолоть в муку, испечь хлеб и съесть его, передавая по кругу, и даже тогда ты не сможешь меня догнать.

После этого Иван умер у нее на руках, и его последний вздох спиралью поднялся к потолку, как папиросный дым.

Марья Моревна надела свое бесцветное платье и вытащила винтовку из-под брачного ложа. Двум мужьям принесла я смерть с женским лицом , подумала она и вывалилась на обледеневшую, обложенную во всю длину снежной кашей улицу Дзержинского. Мимо пробежала стайка мужчин в шубах и шапках, оставляя в снегу овальные следы от башмаков. Марья молча смотрела на следы, а слезы ее замерзали на лету.

– Эй, старуха! – закричал один из мужчин с черной винтовкой, перекинутой через плечо. – Стрелять умеешь?

Марья пошевелилась и встретилась с ним глазами. Он показал на прекрасную костяную винтовку у нее в руках.

– Так что? – переспросил он.

– Да, – ответила она уверенно, и ее дыхание разбилось на кусочки, унесенные ветром.

Генерал-майор смотрела, как Ткачук, хромой пацан, бежит через пшеничное жнивье Михайловки, спотыкаясь, ковыляя прочь от них. Сержант рядом с ней вздохнула:

– Ты всегда их отпускаешь. Какой тогда смысл их арестовывать?

– Что мне проку от мертвого ребенка, товарищ Ушанка? – сказала Марья Моревна, проводя рукой по глазам. Она так устала за последние дни. Даже кровь ее перестала волноваться, красна ли она еще. Слишком много работы.

– Я служу не твоим личным целям, Моревна. Я служу народу, а народ не оставит безответными преступления против своего тела. Ты сражалась в Ленинграде. Я тоже. Почему надо беречь его?

– Кого-то же надо.

И это буду не я. Я выжила, но меня не сберегли. Генерал-майор сунула руку в карман униформы. Оттуда она вытащила моток красной пряжи, так обыденно, будто это был носовой платок. Марья Моревна сама не могла понять, почему она тянула с этим так долго. Возможно, раньше это было бы слишком мучительно. Возможно, она думала, что, если останется, ее назовут верной. Ее простят.

Генерал-майор положила клубок пряжи на пыльную землю, на сжатую пшеницу, на хлопья пепла и тихонько его подтолкнула. Он покачался взад-вперед, а потом быстро покатился, прочь на восток, прокладывая путь между низкорослыми деревьями и высохшими лозами. Две женщины сложили столик для полевого трибунала и погрузили его в длинную черную машину – без куриных ног и не без водителя, – просто в машину с раздражительным двигателем и кашляющим глушителем. Марья Моревна включила передачу и последовала за клубком, который катился, разматываясь, в темноту.

Так вот они и путешествовали через тридевять царств, на другой конец света. Ушанка настаивала на том, чтобы они делали остановки там, где им было предписано, невзирая на то, как сильно Марья противилась, даже не хотела смотреть на бедных голодающих дезертиров. Кроме того, кто она теперь, чтобы судить их?

– Я сама дезертир, – призналась она своему сержанту однажды ночью, в казарме под Иркутском. – 1942-й, Ленинград. Как один мой старый друг обещал, так и сбылось. Если бы твои драгоценные записи были на что-то пригодны, ты бы знала.

– А я это знаю, Моревна, – прошептала Ушанка в своей длинной узкой кровати. – Но ты вернулась. Думаешь, что у меня сочувствия как у крысы, но я верю, что, когда возвращаются, – это совсем другое дело.

Так вот они и ехали. Они следовали за красным клубком, и Марья поражалась тому, что Ушанка не спрашивала, зачем, ни разу. Она ничего не знала о сержанте, которая больше не носила голубую ленту на шапке. Но подозрения были. На войне все цвета поубивало, любила шутить ее подчиненная, но Марья не смеялась этой шутке. На самом деле, она никогда не смеялась, и уж тем более над шутками Ушанки. Между ними не было ничего, кроме взаимных подозрений, и никогда, никогда они не обсуждали то странное совпадение, что они встретились после войны. Но это совпадение занимало свое место в пространстве между ними, будто сидело с ними за столом и получало свою пайку хлеба и водки, при этом ухмыляясь на неудобство, которое причиняло Марье.