Людмила Потапчук - Та, которая шкаф

– Перепощу, – дергает Исхакова плечом. – У меня много подписчиков.

– Ой, наша звезда, сюси-пуси! – верещит Мормыш. – Ой, наша фотомодель, у нее подписчики! – И тут же, без паузы, другим тоном: – Пришлю, конечно.

– Надо ж так челюстями работать, – задирает Лысиха свои полузаметные брови под рваную челку. – Жвачное.

– А ты жуй-жуй! – регочет Бабуся. – Песня такая раньше была. Старинная. А ты жуй-жуй!

– И мне тоже ссылку, – поднимает глаза от телефона Верникова.

Ссылку. На запись, как я жую. А как я жую? Да как все. Все, если всмотреться и вдуматься, жуют немного смешно. Но эти ржут именно надо мной. А вскоре ржать будут не только они, но и все подписчики красотки Исхаковой, все друзья Верниковой, все, вообще все.

– И мне ссылку, – расслабленно улыбается Иванова.

Анжела Иванова, большая кудрявая девочка, отличница. Весь первый класс она сидела у Шуры за спиной, и Шура при каждом удобном случае оборачивалась к ней, чтобы похихикать. С Анжелой можно было меняться карандашами, конфетами и веселыми призовыми ластиками из супермаркетов. Как-то поздней весной – это был уже второй класс – они после школы вместе пускали по лужам плотики из листьев подорожника, а потом придумали сажать на них божьих коровок. Коровки неспешно разгуливали по зеленым плотикам, раскладывали напополам коробочные лакированные спинки, высвобождая мятые, нежные, полупрозрачные крылышки, но почему-то не улетали. «Они думают, что по морю плавают», – сказала Анжела. И Шура вспомнила старую бабушкину песню – «Славное море, священный Байкал», и они вместе пели ее, и Анжела называла коровок омулевыми бочками. «Эй ты, омулевая бочка, – говорила она ласково, подпихивая коровку прутиком к земле. – Слезай давай, приехала уже».

Шура, глядя перед собой в сотканную из воздуха точку, молча перемалывает во рту мягкую капусту. В такт жеванию Шура проговаривает про себя несложную самодельную мантру – по слогам. Один жевок – один слог.

И – пустой слог, пауза. Всего получается восемь слогов. Восемь четвертных нот. Два такта по четыре четверти.

Шура знает, что если мантру повторять раз за разом, то она сработает.

И мантра срабатывает, как всегда. Они от нее отгребаются. Верникова утыкается снова в свой телефон. Мелкая Мормыш закидывает в себя капусту (и жует, и над ней не ржут). Бабий поправляет солнечные волосы, что-то говорит Ивановой, та мудро кивает. И всё как будто нормально. Все как будто нормальные.

Шура втыкает вилку в сосиску, откусывает сморщившийся сосисочный краешек.

– Вкусная писька? Грачева ест письку! Грачева, эй, ты! Вкусная писька?

Это от другого стола, где мальчишки, подскакивает Семин.

– Очень смешно, – говорит тяжелая Иванова.

– Семин, а тебя что-нибудь выше пояса интересует? – учительским голосом спрашивает Бабий. По ее волосам неспешно перекатываются рыжие солнечные зайчики.

Мормыш давится капустой, хихикает, выплевывает непрожеванное на тарелку (и никто над ней не ржет).

– Шкафура каннибал, – выхихикивает она. – Ты у кого отрезала, Шкафура?

– Лучше нам не знать, – качает головой Лысиха.

– Это тоже нужно заснять, – командует Исхакова.

В ушах у Шуры начинает звенеть. Она отчаянно откусывает от сосиски еще кусок. Всплеск звона. Она кладет сосиску на тарелку, вынимает из нее вилку, вилкой отламывает от сосиски кусок. Еще один всплеск. Она кладет вилку рядом с тарелкой. Снова звенит, взрывается в голове, плещется вокруг макушки звенящий хохот.

Семин, Егор Семин. Они с Костичкиным Васей появились в их классе в начале этого учебного года – поселились в новопостроенном доме и перевелись из других школ. И один был, в общем-то, Костичкин и Костичкин, ничего особенного, а другой – такой, что… ух. Он был немножко похож на героя фильма, который любила пересматривать Шурина сестра: типа вампир, но хороший. И еще был похож на Шуриного темноволосого кукленка, в которого Шура, конечно, уже не играла, но которого хранила в потайной коробочке в письменном столе и иногда доставала – просто так, ничего такого. И еще был похож на анимешного персонажа, такого, с глазищами. В общем, Шура так на него и вытаращилась. А он посмотрел в ответ и улыбнулся. И потом они иногда переглядывались на уроках, и он так хорошо улыбался. А то, что он, Семин, время от времени кидался на уроках жеваными бумажками, выкрикивал тупые шутки и мычал у доски какую-то ерундень – так он же все-таки был мальчишка, им так положено. А то засмеют, как Масолкина. Такое только Чердаку с Сенковским прощается, ну так то же Чердак с Сенковским.