С. Джей-Джонс - Зимняя песнь

– Ганс. Ганзль. – Ласкательная форма его имени прозвучала для меня непривычно.

– Что? – Он обратил на меня взгляд, нежный и неправильный. Ганс никогда не смотрел на меня так , никогда не относился иначе как к сестре.

– Ничего, – наконец ответила я. – Пустяки.

Я проснулась в новом мире, в новой жизни. Действительность развалилась пополам: с одной стороны – правда, с другой – ложь. Но что есть что? Я пыталась соединить рваные, зазубренные края, но кусочки не подходили друг к другу.

«Выздоровление» держало меня в комнате, и делать мне было особенно нечего, разве что писать музыку. Все мои попытки выйти из заключения, найти Йозефа и Констанцу или сбегать в Рощу гоблинов встречали вежливый, но твердый отказ. Король гоблинов предупреждал, что легко не будет. Я ожидала, что препятствиями мне станут архисложные задания, что меня ждут мистические поиски и героические битвы, а застряла на месте из-за обычного человеческого участия. Отдыхай, милая, звучало рефреном, набирайся сил . Ну, а я… не могла противиться искушению.

Как просто, чертовски просто сидеть за клавиром, позабыв о внешнем мире и его искаженном постоянстве. Как просто – перебирать прохладные клавиши слоновой кости и отправлять разум в полет, превращать разочарование, тоску и неутоленные желания в музыку. Как это просто – сочинять и… забывать.

Такой и должна быть жизнь. Такой она всегда была.

Обрывок печальной мелодии, мое музыкальное обещание Йозефу, приобрел вид маленькой траурной багатели. Я определилась с тональностью и размером – ля минор, четыре четверти, но, как ни билась, выстроить цельное произведение не могла.

Легче всего сочинить мелодию и тему – то и другое я перенесла на бумагу в первую очередь. Далее следовало поработать над аккордовым движением и вспомогательных созвучиях, и в этом я всецело полагалась на инструмент. В отличие от Йозефа, я не умела извлекать их из головы, зато могла записать те звуки, которые мое ухо – нет, сердце – слышало как верные.

Некоторое время спустя я бросила записывать свои музыкальные мысли по одной и отдалась на волю импровизации. Я играла без перерыва, экспериментировала, искала. Папа говорил, что настоящие композиторы трудятся в жестких установленных рамках, но я хотела свободы, предпочитая подгонять окружающий мир под ту музыку, что звучит в моей душе.

Я еще ни разу не создавала собственного сочинения; рядом со мной всегда сидел Зефферль – он поправлял мои ошибки в теории и композиции. Творения Баха, Генделя и Гайдна порождал разум, я творила сердцем. Я – не Моцарт, осененный божественным вдохновением, я – Мария Элизабет Ингеборг Фоглер, простая смертная, не защищенная от ошибок.

Полоску света под дверью моей комнаты заслонила тень. Я прекратила играть.

– Кто там?

Нет ответа, только легкие, шаркающие шаги. Констанца.

– В чем дело?

Шаги замедлились, остановились. В животе тугим узлом свернулся страх; я вновь почувствовала себя маленькой девочкой, макающей палец в сахар и застигнутой на месте преступления. Музыка – моя слабость, мое наслаждение, а наслаждения развращают. У меня есть другие дела, заботы и обязанности.

Кете.

На мгновение я ощутила полную ясность. Вскочила со стула и побежала к двери. Констанца верна Лесному царю. Констанца все помнит. Но…

Я вспомнила, как бабушка посыпала подоконники солью, как перед началом жатвы всегда выставляла за порог плошку с молоком и кусок пирога на тарелке. Я перебрала в памяти все ее причуды, вспомнила мамино недовольное ворчание, жалость в глазах Ганса, презрительные взгляды соседей. Констанца хранила верность Эрлькёнигу , и что получила взамен? Ничего.

Я обвела взором комнату: в центре – клавир, рядом – низкий столик, на котором мама оставила поднос с едой, букет душистых сухих трав от Ганса…

У меня есть время, чтобы писать музыку, и внимание самого красивого мужчины в деревне. Никто не осуждает меня за то, кто я есть и что люблю. Мои мечты близки к осуществлению, и счастье, настоящее счастье, ждет впереди, надо только правильно выбрать путь на развилке. Что я получу взамен неверия, взамен своей неверности? Всё.

Внезапно ясность исчезла. Мы стояли по разные стороны двери, бабушка и я, и обе ждали, когда другая переступит порог.

С течением дней мне все сложнее было сохранять решимость, убеждения, здравый ум. Слишком уж часто, сворачивая за угол, я надеялась увидеть мельканье золотого локона, услышать отголосок звонкого смеха. В этих стенах память о Кете быстро таяла, оставляя после себя лишь пылинки в меркнущем свете. Возможно, у меня вообще нет сестры. Возможно, я сошла с ума. Может быть, меня покинул рассудок.