Георгий Адамович: Сто писем Георгия Адамовича к Юрию Иваску

Ну, кажется, письмо вышло длинное. Насчет приезда в Америку — я бы приехал охотно, но Кодрянский [18] Исаак Вениаминович Кодрянский — муж писательницы Н.В. Кодрянской. С 1940 Кодрянские жили в США, однако в послевоенные годы часто бывали во Франции. мне недавно сказал, что если ехать весной, то о визе надо начать хлопотать теперь. А на это у меня нет энергии! Зиму я, вероятно, проведу в Англии, где, наподобие Вас, чему-то стараюсь учить студентов, которые не очень-то учиться склонны (им нужен язык, а не литература, которую им навязывают).

До свидания, кто знает, может быть, все-таки и в Америке. Крепко жму Вашу руку и шлю дружеский привет. Буду очень рад, если переписка наша на этих письмах не оборвется.

Искренно Ваш Георгий Адамович

Я в Ницце до 10-го сентября.

26/Х-1952 G. Adamovich с/о Mrs Davies 104, Ladybam Road Manchester 14

Дорогой Юрий Павлович

По-моему, я не ответил Вам еще на Ваше письмо (21 авг<���уста>). А может быть, и ответил, не помню… Это вечная у меня история: кто кому не ответил, кто оборвал переписку? Но так как почти всегда бываю виноват я, то, думаю, и в данном случае так. Значит, простите за молчание.

Сейчас я перечел Ваше письмо. В нем так много на что мне хотелось бы ответить (или возразить), что я не знал бы и с чего начать. Беда, однако, в том, что Вы, конечно, не помните, о чем писали, — и ответы мои уже ни к чему. Хочу только сказать, что я не помню — или вовсе не читал — «Подлипков» (или «ок»?) К.Леонтьева [19] Речь идет о романе К.Н.Леонтьева (1831–1891) «Подлипки» (1861). Долгие годы Иваск занимался биографией и творчеством Леонтьева, написал о нем большую книгу «Константин Леонтьев» (частично была опубл.: Возрождение. 1961–1964. № 118, 121, 124–131, 146–151); далее в письмах Адамович обсуждает начавшуюся публикацию. Книга вышла отдельным изданием (Bern; Frankfurt am Main, 1974), ныне переиздана в сб.: К.Н.Леонтьев: Pro et contra: Личность и творчество Константина Леонтьева в оценке русских мыслителей и исследователей: В 2 т. Т.2. СПб., 1995. «Подлипкам» была посвящена отдельная статья Иваска; «Подлипки» К.Леонтьева // НЖ. 1955. Кн.40. С. 142–152. , а по Вашей цитате оттуда — очень жалею об этом. Здесь его нет. У меня было когда-то собрание его сочинений, но давно, — я не помню даже заглавия такого у него, притом странно похожего на Решетникова [20] Имеется в виду повесть Ф.М.Решетникова «Подлиповцы» (1864). . Насчет Толстого: что он его открыл, — Вы правы. Не открыл, м<���ожет> б<���ыть>, но понял, как никто, хотя и только эстетически [21] Речь идет о широко известной статье Леонтьева «Анализ, стиль и веяние: О романах гр. Л.Н.Толстого» (1891). См.: Бочаров С.Г. Эстетический трактат К. Леонтьева // Вопросы литературы. 1988. № 12. . Меня всегда удивляло у Леонтьева его преклонение перед В.Соловьевым, который неизмеримо бледнее и водянистее его (кроме 2–3 статей, вроде «Смысла любви»). Но очевидно, в Соловьеве было что-то, чего не оказалось в его писаниях, а что современники чувствовали.

А вот что меня восхитило, это Ваше определение Есенина — «хвастливый плакса». Bravo! Гумилев говорил, что он безошибочно знает, когда ему попадаются хорошие стихи, по чувству зависти: почему это не мои стихи! Вот я тоже что-то подобное испытал. Конечно, Есенин — плакса и хвастун. Но ведь вся Россия такова, вся наша литература, кроме 2–3 писателей, — в этом, и доводит хвастовство до того, что именно этим и гордится. Есенин это впитал, принял, не мог быть другим. Вы предпочитаете Маяковского. Пожалуй, у Маяковского было больше всяческих даров. Но Маяковский коммунист, а Есенин — нет. При всем его «хвастовстве» есть и большая скромность в его поэзии, и хвастливость его скорей от отчаяния, что ничего не сделано и гордиться нечем. Это все очень русское, м<���ожет> б<���ыть>, не лучшее русское, но «коренное», и у Есенина подано с прямодушием и доверчивостью, которая обескураживает. Мне кажется, что я понимаю Вашу брезгливость к этому (кажется, — но, м<���ожет> б<���ыть>, я ошибаюсь), и я сам долго с ней не мог сладить.

Но это оттого, что мы сделали все, что могли, чтобы от русской слезливой грязи отделаться, и за нас, помимо нас, тут многое сделала история. У Грибоедова есть замечательная фраза: «Каким черным волшебством сделались мы чужими между своими?» [22] Из статьи «Загородная поездка» (в настоящее время ее принадлежность Грибоедову оспаривается). В оригинале читается: «…чужие между своими!» (Грибоедов А.С. Соч. М., 1988. С.383). . Вот, это почти на эту же тему! Беда «интеллигенции» — а отчасти и счастие ее — в том, что в России ей многое чуждо, а кое-что — противно. Я говорю не о всей интеллигенции, а о том ее последнем взводе, последнем «выплеске», который связан с новой поэзией петербургски-эмигрантского толка, строя, даже, если угодно, знамени. Это островок в острове, отрыв в том, что уже и само было оторвано, а вокруг темное и чужое море. Но не будем отрекаться от своего острова, в нем есть смысл и значение, даже назначение, и я лично хотел бы только, чтобы в нем был «выдох» и сознание трагичности. Оттого меня к Есенину и тянет. Впрочем, не только от этого.