Амур Гавайский - Сказки о рае

Сонам, не открывая глаз, бросил тёплый камешек, и тот пропал в тишине. Теперь Сонам точно знал, что он думает о его судьбе, и почему-то сказал:

– Мастер Чу после просветления носил воду и колол дрова.

Старший брат полистал книгу, лежащую у него на коленях, и удивлённо хмыкнул:

– Откуда ты это знаешь?

Я ПЛОХО помню, как родился, зато отлично помню, как меня несли домой: очень трясли и было холодно. На моём лице лежал здоровенный кусок белого вафельного полотенца, и меня это несколько раздражало.

Вот, наконец, принесли и положили в довольно просторный жестяной таз. Я тут же согрелся и заснул.

Проснулся от шума. Галдели соседи по коммуналке, у них тоже был «день рождения».

– Ну, давайте, ёпть, ещё по одной. Миша, наливай уже.

– Ой, я на юбку пролила.

Соседи дружно заржали.

– Толик, сходил бы к НИМ, чтоб не шумели так, – это была мама, голос был грустным и измученным, – у нас же ребёнок маленький.

Кто-то недовольно проскрипел стулом в углу. Я понял, что это был отец и ему совершенно не хочется идти скандалить к соседям, а они всё не унимались:

– Миша, ёпть, на хуй ты гитару через весь город волок, спой уже!

Девица, которая «пролила себе на юбку», тоже стала уговаривать:

– Мишка, Мишка, где твоя улыбка…

– Нальёте ещё – спою, – отвечал польщённый уговорами Миша.

Неожиданно комната стала наполняться диким скрежетом. Сначала его было немного, потом – всё больше и больше, и я подумал, что жизнь моя кончается, и даже закрыл глаза.

Жизнь моя не кончилась, просто по нашей улице проехал трамвай. Когда скрежет, наконец, затих, я услышал удивительно приятный звон, он исходил от стаканов, стоящих в нашем самодельном буфете. Это было так красиво, что я тут же уснул. Проснулся оттого, что соседский Миша, наконец, запел из Клячкина:

«А что, неплохо, – подумал я, – но немного грустно», – и тут же заснул.

Проснулся я от странного запаха – терпкого, манящего, глубокого.

Мой таз стоял теперь очень высоко, прямо на столе, и я, наконец, мог видеть «нашу комнату» – узкую, длинную, забитую до отказа всякой всячиной. Самым красивым предметом в комнате была стройная печка. Грубовато выкрашенная в зелёный цвет, она напоминала дорическую колонну, в основании которой пристроилось уютное, обрамлённое матово-чёрным чугуном отверстие, из которого весело струился рыжеватый свет.

Напротив печки, на маленькой, тоже самодельной, табуретке неудобно скрючившись, сидел мой отец. Одет он был в «побитую» молью дряблую майку и новые чёрные трусы из маслянистого сатина, на плечах кособоко накинут пиджак, украшенный ромбиком «Высшее образование».

Я смотрел на его никогда не видевшие солнца бледные питерские колени, и мне казалось, что он медитирует, судя по сосредоточенному, почти мрачному выражению лица. Нет, он просто курил, время от времени подбрасывая в чугунный, обласканный пламенем рот нашей печки мелкий мусор и куски плотной коричневой бумаги – остатки принесённого из прачечной свёртка.

Рядом с печкой стоял накрытый пожелтевшей газетой сундук допотопного радиоприёмника «Латвия», на крышке которого разместилась стая слоников: одни меньше, другие больше, некоторые – с обломанными хвостами. Из зарешёченных динамиков «Латвии» доносилось приглушённое гудение и другие шорохи вселенной. В какой-то момент из них вдруг выделился спокойный женский голос, который стал вежливо с нами прощаться: «До новых встреч в эфире, с вами была Ципора Таль из Вашингтона, всего доброго…»

Завороженный, я смотрел на фиолетовый дым (именно он, я был уверен, испускал столь упоительный запах). Собственно, дым был двух видов: один – исходящий от отцовской папиросы, украшенной на конце дорогим светящимся рубином. Этот дым был изящно волнообразен и имел насыщенно фиолетовый оттенок.

«Как столь агрессивно оранжевое может рождать такое мягкое и синее?» – думал я, наблюдая, как две сине-фиолетовые ленточки, играя и переплетаясь, но не теряя друг друга из вида, перемещаются в пространстве, а затем безрассудно смело ныряют в оранжевый рот печки.

«Оранжевое, затем фиолетовое и снова оранжевое…» – думал я, а тем временем, изо рта у отца вырвался другой дым. Он был светлее, чем тот, от папиросы, и был похож на паровозный выхлоп. Вырвавшись из отцовского рта, он нещадно ломал продолговатые фиолетовые узоры; всё мешалось в одну кучу, в одно облако, способное, как мне казалось, заполнить всю комнату. Однако этого не произошло: оранжевый рот затянул облако в себя.