Александр Сивинских: Восьмая жизнь Сильвестра (сборник)

Сильвестр почти агонизировал. Вода с силой вдавливала воск в уши, обжигала глаза, которые никто не догадался защитить.

Потом кончился воздух.

Ремни отстегнулись.

Никакого рая не возникло.

Никакого, пёсья кровь, рая! Совсем!

Возникло бесконечное холодное пространство, заполненное сыростью, страхом, омерзительными запахами, каменными плоскостями до неба и движущимися тенями. Сильвестр вымахнул из корзины и шмыгнул в какую-то щель. Там валялась грязная тряпка. Словно издёвки ради, она имела форму раскинутых ангельских крыл. Под тряпкой что-то копошилось.

Сильвестр зашипел и попятился.

Кто-то чудовищно огромный и сильный подхватил его и вознёс высоко вверх. Сильвестра омыл знакомый, но многократно усиленный запах.

Пахло его покойным человеком. То есть, очень даже живым.

– Ох, мокренький-то какой, – прогремело над ухом. – И в уши чего-то натолкали. Руки бы оторвать уродам.

– Это не уроды, – пробормотал ошарашенный Сильвестр, – это Ада. Чтобы вода не попала.

– Ну-ну, не плачь. Всё закончилось. – Человек погладил его по спине и бережно упрятал куда-то, в тепло и сухость. Голос его звучал с той же нежностью, какую сам Сильвестр испытывал когда-то к нему. Ещё до появления холмика под приметной рябинкой. – Сейчас придём домой. Там тебя накормят и будут любить. И не кастрируют, нет-нет! Я обещаю.

– Но мне нужно вернуться, – без уверенности в голосе проговорил Сильвестр. – Меня ждут. Результаты эксперимента…

С каждым словом он говорил всё тише, осознав вдруг, что плевать ему на эксперимент, – и даже на Аду, в общем-то, плевать. Что возвращаться из этого междувремени ему нисколько не хочется.

Он свернулся клубочком и закрыл глаза. Только от идеи замурлыкать, поразмыслив, отказался. Может быть, позже. Если человек заслужит.

Печень совсем не болела.

1. Петербург, 30 декабря 1916 года. Около 3 часов пополуночи.

Надрывно хрипя и матерясь от тяжести борьбы с моим весом и своим грехом, меня волоком подтащили к проруби, пешнёй выбили зубы, каркнули что-то не по-русски и столкнули тело под лёд. Чёрная, смертельно-холодная вода расступилась сразу до дна – будто открылся колодец в Преисподнюю. Течение с натугой перевернуло меня лицом вверх, смыло грязь стянувших тело пелён, раскинуло руки крестом и понесло. Я то открывал глаза, то вновь закрывал; от этого почти ничего не менялось. Толстый лёд вверху, колючий лёд под веками, вечный лёд в груди. Но вдруг, весь в шлейфах пузырьков, на меня рухнул пожарный багор. Кованый крюк вонзился под нижнюю челюсть, сразу глубоко, до языка.

На этом всё кончилось – для моих убийц, моего Отечества, моего Государя.

Для меня – только началось.

2. Ленинград, 12 июля 1944 года. Время неизвестно.

Сладко ли нежиться в меду? Спроси у того, кто провёл в нём четверть века и ещё три года, и получишь по роже.

Хранители разбили коньячную бочку, топорами скололи с моего тела засахарившийся до стеклянной твердости мёд, а остатки смыли горячей водой. Грохочущие цепи спустились с потолка, чтоб подхватить под мышки мясницкими крючьями, но я гневно оттолкнул их, воздвигся на колени и вознёс хвалы Господу. Не подложному божку никониан-щепотников, милосердному и всепрощающему, а истинному, карающему, грозному Вседержителю старого обряда.

Потом я начал падать, и крючьям нашлось-таки применение.

Те, кто управлял ими, не церемонились, да я и не ждал сестринских нежностей от этих женщин в мужской одежде и с мужскими лицами. Тем больше удивился, когда на железном корыте с колёсами привезли меня не к выгребной яме и не в пыточную, а к лекарю. Величавый старик в белом халате и с нелепой шапочкой на темени долго мял меня сильными пальцами, выстукивал молоточком, светил в глаза слепящим лучом, ковырялся в телесных дырах блестящими инструментами, а под конец больно сжал ятра.

Я отбросил его руку прочь.

– Прекрасно, прекрасно, – сказал лекарь. – С учётом того, что вам довелось перенести, можно сказать, что вы настоящий крепыш. Раны зарубцевались, мышечный тонус высокий, все реакции в норме. Немного подлатать, подкормить, и будете как новенький. Простите за каламбур. – Он сделал паузу, ожидая моей реакции. Пауза затянулась сверх всякого приличия, и он не вытерпел: – Ведь ваша настоящая фамилия Новых?

Я безмолвно перебирал бороду, разделяя слипшиеся волоски.

– Почему вы молчите, Григорий Ефимович?

Растянув губы в ухмылке, я обнажил беззубый провал рта.