Раиса Сысоева - Нейроны льда

Домна зажмурилась и чихнула. Если она ещё хоть минуту простоит перед открытым балконом, простуда или какой-нибудь обструктивный бронхит точно превратят её в раскисшую перезрелую сливу. В этой грустной стране старость и уныние обволакивает назойливым туманом, пачкают кожу, лезут в нос. Смерть и та с лёгкостью затерялась бы в толпе, она здесь и так отражается почти в каждом. Никто из жителей соседних квартир в этой заурядной кирпичной пятиэтажке не хватился бы Домны, вздумай она умереть или упасть в глубокий обморок, даже кошка не ждёт её в этих чистых и по существу совершенно чужих комнатах.

Одевание заняло пятнадцать минут. Накануне она потрудилась приобрести себе обувь на плоской подошве. Тонкие колготки и высокий каблук служат в сельской местности показателем личного мужества, как видно – Домна болезненно поморщилась, вспоминая слой уличной пыли, превращённой лёгким дождиком в грязное месиво, щедро намазанное поверх паутины асфальтовых трещин и целой россыпи ямок на тротуарах, в которые так здорово проваливаются подошвы и соскальзывают каблуки.

Пару дней Домна привыкала к новой среде обитания и нисколько в этом не преуспела: продуктовый магазин через дорогу вызывал у неё приступ тоски по превосходным кафе итальянского побережья, именно там они с Даниэлем провели последние пару лет: Даниэль, как тайный советник от министерства, был слишком уж заметен в Париже. Им проще было жить в уютном маленьком отеле на вершине скалы… это было невероятное время, полное прикосновений, эмоций и ласк.

В России же любой убогий пейзаж, любое дурное слово, услышанное на улице или поздно вечером под окнами, неприятный запах от просроченных пирожков в захудалой кондитерской за углом, облако масляного пара подгоревшей морковной поджарки из соседнего окна – каждая новая деталь вызывала у Домны приступ горького разочарования. Вот и сейчас на дворе раннее утро, время идёт, и совсем скоро за ней должен заехать Фрол, а она всё тянет и тянет время, не решается признать – Даниэль и его желанный мир оставлены в прошлом. И если такой мужчина не проявил к ней интереса за неделю, то этого не произойдёт уже никогда.

«Он ушёл, – произнесла она наконец-то; пусть про себя, но произнесла это впервые. – Мы не… вместе». Из окна хлестнул очередной порыв ветра, и неплотно прикрытая балконная дверь распахнулась и ударилась со звоном об косяк. Стёкла задребезжали, но не разбились. Пришлось закрыть правильно, до конца проворачивая ручку. «Наряжаться в такую погоду всё равно, что прийти в жемчужно-белом на поминки» – мрачно решила Домна, выбирая темно-коричневый костюм, не забыв отколоть брошь в виде совы. Бриллианты-глаза и россыпь ещё каких-то драгоценных камешков на крыльях совушки были совершенно неуместны в обстановке нищего детского сада. О да, именно в простом государственном детском саду предстояло на протяжении полугода трудиться неженке, моднице, чувственной лентяйке Домне.

В тот день, когда самолёт Домны опустился на родной земле, отец окружил её охраной – все эти меры казались ей смехотворны и не нужны, но из уважения к отцу, она ничего не возразила. Вместо желанного пристанища в изразцовом стиляге Петербурге, Домна вынуждена была согласиться работать в этом безнадёжном посёлке, лишённом достопримечательностей и комфорта. Две школы и два детских сада, по одному на каждую школу, здание краеведческого музея, половина которого служила парикмахерской и ветхое здание какого-то института, сотрудники которого появлялись и исчезали в его дверях бесшумно наподобие привидений. Зато пьяные студенты громко и живо орали на улице в сумерках всякую чепуху и дымили вейпами, развлекая одиноких людей страдающих бессонницей – в преклонном возрасте всё становится несколько проще и можно уловить особую эстетику в прекрасном теле безмозглого юноши, увивающегося за очередной хорошенькой кокеткой: воспринять тело отдельно от головы, и просто вспомнить как отлично работало собственное тело много лет назад. И сколько же хитростей нужно после пятидесяти девяти, чтобы дотянуться до пальцев ног обеими руками… Молодости, глупой и страдающей разбитым сердцем, невдомёк, насколько она порой бесит, нестерпимо, до кожного зуда раздражает старость своей энергией, неистраченными возможностями, озорством… невниманием к усталой немощи тех, кто точно так же истратил почти всё своё время.

***

– Сколько можно ждать? – проворчал Фрол. Он топтался у подъезда, в спортивной синей куртке, армейских серо-синих брюках, и ботинках челси наподобие великовозрастного ухажера, с той лишь разницей, что был не вечер, а нудное пасмурное утро.