Александр Накул - Целестина

– Она мне не совсем бабушка, – ответила Целестина. – А говорить ты можешь и со мной. Бабушка занята.

– Ах да, я забыла. Её же хоронили сегодня.

– А вы куда уезжаете? Тоже на кладбище?

– Нет. В Ковель, к родственникам.

– Вы там огурцы выращивать будете?

Хеня нахмурилась.

Тересполь, крошечный городок по ту сторону Буга, прямо напротив крепости, считался огуречной и капустной столицей Второй Речи Посполитой. Консервы из солёных огурцов и квашеной капусты вывозили даже в Америку – во всяком случае, об этом говорили рекламные проспекты в бакалейных лавках.

Капустой занималась семья Гас. А вот огурцами – как раз братья Калинские. Но теперь Тересполь оказался на другой, немецкой, стороне Буга. Даже Целестине было понятно, что с тереспольскими огурцами в этом году будет беда.

– Ты что, не понимаешь, – Хене явно не хватало французского, чтобы передать переполнявшие её чувства. – Мы для русских – буржуи. Они всё у нас отберут! Надо бежать, пока они про нас не вспомнили.

– Так Ковель тоже теперь под русскими будет, – предположила Целестина. – Или под немцами? Он же тоже Кресы Всходни. Значит, там должны быть русские.

– Не важно. Там они нас искать не будут. Будет время переждать, присмотреться.

– Скажи, а правда, что однажды команда корабля по пути в Америку вскрыла жестянку огурцов от Калинских, чтобы перекусить, – а оказалось, там не огурцы, а чистый спирт?

Хеня хмыкнула.

– Мы, Калинские, не продаём плохие товары, – отчеканила она. – А что у них там, в Америке, сухой закон – так это они сами его и приняли. Мы в их рекомендациях не нуждаемся. Огурцы у нас хорошие и сами по себе.

– Огурцы у вас и правда хорошие. Поэтому у вас и покупаем. Подскажешь, как найти раввина Соловейчика?

– В Большой Синагоге он. Где ему ещё быть?

– Мало ли. Сейчас все куда-то бегут и переезжают.

Синагога возле площади Пилсудского – это та, что для богатых. Шестиугольная, с арочными полукруглыми окнами и кирпичной оградой – она выглядит намного значительней, чем здание городского Совета на другой стороне улицы. Что не удивительно – ведь Совет не Управа Воеводства, он вообще почти ничего не решает.

А вот евреи значили для города очень много. Доходило до того, что при городском президенте-поляке обязательно служил вице-президент из местных евреев.

Кованые ворота были заперты, но за оградой синагоги ходили местные, о чём-то переговариваясь. Сторожа поблизости не было, так что Целестина решила никого не звать. Когда гимназистка ломится в синагогу – это всегда подозрительно.

Она обошла ограду с тыла и чуть не угодила в топкую лужу. Дальше, за лужей, был дом раввина – приземистая одноэтажная деревянная хата, совсем неотличимая от тех, в которых живут местные крестьяне.

Если Хеня ничего не перепутала, в дом стучать бесполезно. Сейчас Хацкел Соловейчик наверняка на втором этаже, в библиотеке – разбирает новые книги, которые принесли недавние беженцы.

Целестина отлично помнила, какое из окон выходит из библиотеки. Но из-за проклятой лужи ей всё равно пришлось помучаться, чтобы найти подходящее место, почти у самой воды.

Лишний раз оглянулась – прямо как тот русский солдат. Осторожность не помешает. На площади перед синагогой было людно, но сюда никто не смотрел.

Целестина достала из портфеля ножик и начертила возле ног круг, описала его квадратом и начертила по углам четыре буквы еврейского алфавита: Реш, Тав, Нун, Ламед. Потом чуть пригнула ноги, подпрыгнула – и, прежде чем успела вдохнуть, внезапный порыв ветра подхватил её, поднял в воздух, пронёс над оградой и одним махом усадил на подоконник того самого окна на втором этаже синагоги. И в нос тут же ударило запахом старых книг.

Прежде чем спрыгнуть в комнату, она бросила назад короткий взгляд. Надо было убедиться, что поднявшаяся пыль стёрла магический рисунок.

Старомодные полки из тёмной сосны стояли настолько тесно, что было трудно дышать. Раввин Хацкел Соловейчик сидел возле окна, на простом деревянном ящике, какими пользуется почта. Рядом был второй такой ящик, уже вскрытый, доверху наполненный рукописями.

Даже в доме он не снимал ритуальной фиолетовой шапочки.

Услышав шум, он поднял взгляд и возмущённо поморщился на Целестину сквозь пенсне в серебряной оправе.

Раввин Хацкел был молод. В аккуратно подстриженной бороде ещё только появились первые седые пряди. И уважали его не за возраст, а за знания.