Улана Зорина - Рождённый Зверем

В народе говорят, что от Судьбы не уйдёшь. Какой бы жизненный путь ты не выбрал, как быстро бы не бежал, всё равно она у тебя за спиной. Теребит волосы ветром, шелестит опавшей листвой, нежно шепчет на ушко. Тенью преследует и настигает, липкими паутинками оплетая бессмертную душу, душа ростки бунта, парализуя волю. А мы, так и не разгадав её планы, живем себе дальше. Плачем, смеёмся, таимся, обманываем, слепо повинуясь Судьбе, но твёрдо уверенные, что своей жизнью управляем мы сами. Не понимая, что, как ни вертись, ни старайся, у неё уж давно всё для всех решено.

Мягкие ладони дарили тепло ненавязчивыми нежными поглаживаниями. Ласковый взгляд лежащей рядом женщины горел жаждой любви и покоя. Мелодичная трель её песни рождала в душе бурю восторга и сладостное наслаждение, а в уютном и тёплом лоне её зарождалась новая жизнь.

Глаз нещадно зудел, но Вик улыбался. Таких прецедентов ещё не случалось. Мужчина крепко прижал к себе хрупкую женщину и сощурился от наслаждения. Он всем своим существом ощущал, как в глубине её естества зарождается новое, ещё неведомое миром существо. Как незримые клетки делятся, в сумасшедшем ритме складываясь в причудливую мозаику будущего величия. Его сын, нет, их сын будет новым витком в развитии человечества. Он отдал все свои силы, чтобы мизерная часть его самого росла и множилась во чреве любимой женщины. Никто не должен об этом узнать. И уж тем более его стая. Пока он вожак, он сможет позаботиться об этом.

Вдруг мир замер, и пространство, вздрогнув, пошло рябью. Обострённое чутьё заставило насторожиться. Тело резко напряглось, а руки женщины остановились. Он повернул к ней лицо. В её огромных глазах светилась тревога. Нет, он не позволит причинить ей какой-либо вред, ни сейчас, ни после! Гладкий лоб его покрылся морщинками, брови сдвинулись к переносице, а в глазах загорелась решимость. Девушка вздрогнула и отшатнулась. Тело мужа скрючила жестокая судорога.

Он быстро скатился с кровати и, судорожно натягивая на себя одежду, лихорадочно зашептал:

– Меня предали… Они нашли меня… Здесь оставаться опасно… Я уведу их. – грозной скалой он навис над трясущейся девушкой. Влажными ладонями обхватил её щёки и уставился прямо в глаза. Онемев от ужаса, она наблюдала, как радужка его единственного и такого родного глаза густо покраснела, а зрачок вытянулся в узкую щелку. Ладони на её лице огрубели и покрылись мягкими влажными волосками. Пальцы удлинились и заострились кинжальными когтями. Удерживать жену ему стало неудобно, и он выпустил женщину, но та даже не двинулась. Каменным изваянием застыла она посреди смятой постели, следя безумным взглядом за страшными метаморфозами.

– Прости! – прорычало создание, бывшее когда-то её любимым супругом. В вытянутой уродливой морде, усеянной частой щебёнкой зубов, и треугольной голове с заострившимися подвижными ушами уже нельзя было узнать её Вика, нежного и трепетного, некогда весёлого балагура. Девушка всхлипнула. Окинув любимую долгим прощальным взглядом, существо горестно взвыло и, одним прыжком оказавшись в тесной для могучего существа прихожей, выскочило за дверь.

Ещё долго сидела оторопевшая молодая жена, вперив пустой взгляд в тёмный коридор, где исчезло чудовище: «Это всё сон… Это не правда… Я просто спятила…» – калейдоскопом скакали и путались мысли в голове. Заломив тонкие руки, она безвольно рухнула в стылые объятия охладевшего ложа и обречённо разрыдалась.

Когда я был маленьким, мама называла меня по-разному: «малыш», «зайчик» или «чертёнок», когда я особенно баловался. Одноклассники дразнили совсем другими словами: «псих», «дебил», «придурок». В психушке же я просто был пациентом номер…, а теперь…

Теперь я полноценный гражданин, хотя имя Генрих, которое указано во всех моих справках и новых документах, мне ни о чём ни говорит. Почему Генрих и где мои старые документы – тайна, покрытая мраком. Тайна, которую моя несчастная мать унесла с собой в могилу.

Сейчас-то я уже знаю, кто я такой и что значу для этого мира, но тогда… Полоумный, отвергнутый всеми мальчишка с острым лезвием в кулаке, я ещё совсем не подозревал о своем предназначении. Тупо глядя на зияющие порезы вдоль тонких запястий, на чёрную тягучую жидкость, мало чем напоминающую кровь, я всё ещё думал: «Кто же я? Что же я!» В сверкающей белоснежной ванне, густо заляпанной чёрным, под горячими струями воды я всё ещё пытался заставить кровь течь из ужасных порезов, но всё было напрасно. Даже это мне оказалось не по силам. Капли быстро густели, сворачиваясь, а порезы неумолимо затягивались прямо у меня на глазах. «Да что же это, в самом-то деле?» – шептал я злобно, продолжая увечить зажившие раны, когда наконец-то примчалась скорая по вызову матери. Помню скорбь и ужас в её печальных глазах, без кровинки поджатые тонкие губы и удивлённые взгляды докторов, их недоумевающие перешёптывания. Затем были иглы, болючие уколы, и разум мой, казалось, помутился окончательно, так как дальнейшее помню урывками. Высокий забор, психиатрическая клиника, белые мягкие стены, заискивающе лживые лица, глупые нелепые вопросы, мокрые грустные глаза матери и бесконечные гирлянды желтоватых капельниц. Мама, такая родная и до невозможности далёкая, она что-то всё порывалась сказать, объяснить про отца. Что-то связанное с лесом, луной, но я так и не понял, хотя улыбался ей и кивал. Мне всё чудилось, что я сплю и вокруг всё лишь сон, плод моего больного воображения. Больница, врачи, мать, её сухой шёпот, напоминающий скрежет зубов; пронизанный запахом затхлой травы, гниющей листвы, обглоданных ломких костей и дикой пляской волков под заунывный вой одноглазого чудища. И этот чудовищный один-единственный глаз, как злобное бельмо кровавой луны, заглядывал в самую душу. Прожигал насквозь, копошился клубками червей, выворачивал наизнанку моё незнакомое Я. И тело отзывалось на зов, трепетало в предвкушении чего-то прекрасного, всеобъемлющего и безумного. Я рвался, рычал, разрывая некрепкие путы, и снова были врачи, куча крепких ремней и колючие иглы горячих уколов.