Литтмегалина - Связи

[02:15, суббота. Клуб «Пыльца», Льед (Роана)]

«Пошло, – подумал Дьобулус. – Вульгарно. Кто вообще додумался до этой идеи?»

Из-за кислого винного запаха, обильно поднимающегося с поверхности, боль в голове усилилась. Задница девицы скакала вверх-вниз, гладкая, упругая и блестящая, как резиновый мяч, вздымая снопы винных брызг, которые сползали по боковым стенкам ванны, оставляя кроваво-красные потеки. За левым глазом будто кто-то скреб большой ложкой. Пытаясь отвлечься, Дьобулус вперился взглядом в татуировку на раскачивающейся пояснице, но это оказалось еще худшим решением, чем ванна, наполненная вином. Безвкусный узор, вписанный в ромб. Придуман бездарью с претензией на креативность. Вверх-вниз. Вверх-вниз. Горло сжалось в спазме.

– Слезь, меня укачивает, – Дьобулус выпихнул девицу из ванны.

Игнорируя оскорбленные вопли, он свесил голову с края в надежде, что его вырвет. Но в желудке давно не осталось ничего, кроме желчи.

– Никалауш, вытащи меня отсюда. И приготовь дозу.

Привычное ворчание начальника охраны воспринималось как фоновый шум – так просто не обращать внимания. Шатающийся, липкий от вина и абсолютно голый, с таким безнадежно поникшим членом, будто на его кончике повисли все беды мира, Дьобулус прошел к зеркалу и оперся на раковину. Из зеркала плохо сфокусированным взглядом пялился щуплый человек ста пятидесяти лет с дико всклокоченными грязно-рыжими волосами. Кровь из лопнувших сосудов окрасила белки глаз, придав ему вид жертвы душителя. Дьобулус действительно чувствовал себя жертвой – потому что его убивали. Изнутри.

– Сколько можно возиться, Никалауш?

«Вероятно, мне стоит покончить с собой, – отстраненно подумал Дьобулус. – Но что, если эта тварь продолжит существовать без меня? Выйдет на свободу. Кто мог бы ее изничтожить? Разве что тот, кто ее создал. Разве что».

– Не хочу больше ждать, – резко сказал он по-ровеннски. – Приведи мне кого-нибудь. Прямо сейчас. Впрочем, и эта сгодится, – он мотнул головой в сторону девицы. – Мне плевать, что однажды она перестанет шляться по клубам и пойдет учиться на медсестру. Мне плевать на ее родителей.

Девица не поняла ни слова, но на всякий случай улыбнулась. Первый шок от грубости Дьобулуса прошел, теперь она была не прочь примириться. Если, конечно, удастся что-то сделать с его эрекцией.

– Это не решает проблему, – возразил Никалауш, тоже по-ровеннски.

Дьобулус не понял, о чем он – о наркотиках или потенциальном убийстве. Хищный импульс потух так же внезапно, как вспыхнул. Спустя пару часов Дьобулус вернется к своему намерению, а пока протянул руку для инъекции. Никалауш всегда колол его сам, потому что в тот момент, когда сознание Дьобулуса погружалось в вату, он становился беззащитным. Чуть перебрать с дозой – и все кончено. Иногда Дьобулус жалел, что начальник охраны оказался столь ответственным.

Все еще цепляясь за край раковины, Дьобулус опустился на колени, а затем и лег на кафельный пол – прямо на россыпь волос, окурков и таблеточных блистеров. Никалауш потянулся поднять его, но Дьобулус вяло отмахнулся.

– Оставь меня. Мне хорошо.

В ушах шумело, он почти ослеп. И все же в момент, когда его раскаленный лоб прижался к приятно-прохладному кафелю, он почувствовал. Однажды Дьобулус уже испытывал это чувство. И в тот раз погибло очень много людей.

Ощущение готовности. Как будто электрический разряд прошел по позвоночнику – снизу-вверх. Ночная улица, прохладный ветер в лицо. И вот ты весь распрямился, как пружина, до этого туго сжатая.

Дьобулус приподнялся на четвереньки в тщетной попытке встать на ноги.

– Оденьте меня и вытащите на воздух, – прохрипел он. – Он вернулся.

В последний момент он оглянулся на девушку и осведомился по-роански:

– Милая, в чем смысл твоей татуировки?

– Это символ удачи. Оберег.

Дьобулус фыркнул.

К тому времени, как его выволокли наружу, он сумел восстановить некоторую ясность мышления. Уже в машине он выставился наружу и потряс головой, выбивая из мозга последние клочки тумана. С его волос посыпались блестки, сверкая во тьме, как крошечные звезды, и затем исчезая в чернильно-черной луже между машиной и бордюром.

Дома ему пришлось сорок минут проторчать в душе под почти кипящей водой, пока его организм не очистил себя от остатков отравы. Выходя, он едва не врезался в Микеля, поджидающего под дверью с обычной нотацией. На Микеле был бордовый халат, руки свирепо скрещены на груди, недовольная морда синяя от щетины. Обычно Микель начинал рассуждать о психологической зависимости от наркотиков, потенциальных врагах, с которыми лучше не расслабляться, а также тщетности и неправильности данного образа жизни. Но в этот раз он только посмотрел в лицо отца и констатировал: