Дмитрий Манасыпов - 13 участок – 2. Ренегат

Любославские жили на широкую ногу, старый пан Войцех, схоронив первую жену, горевал недолго, отыскав среди паненок, крутившихся при дворце круля, свеженькую темноглазую Малгожату. И закрутилось…

Дворовые и домашние слуги даже радовались, когда все случилось. Больше работы? Так та привычна, а с панского стола, да с гостевых карманов, знай себе перепадает то лишний грош, то оторвавшийся жемчуг, то недоеденный гусь. А что старая панна? Жили покойно, размеренно, скучно, дети подросли да разъехались, выйдя замуж или убывая в полки. По субботам в церковь, по праздникам – угощенье, вот и все веселье. То ли дело – сейчас.

Что ни день, в родовом поместье Любославских звенела дорогая посуда, раньше месяцами ждавшая срока в поставцах да шкапах с зеркальными дверцами. Лились вина, мальвазея, рейнское, текли водки с пивом, важно и лениво закипали хмельные меды. Разваливались под ножами колбасы и шпигованное мясо, шкворчали жиром цыплята с поросятами, лопались ягоды в дроздах-рябинниках, запеченных целиком, тянуло тяжелым запахом красного зверя, к травле на коего юная панна-хозяйка имела большое желание с охотой.

Гости, гости, так и наезжали к вельможному пану Любославскому, снова ныряющему в вернувшуюся молодость, густо пахнущую привозными с самого Кельна цветочными водами да духами, сладким потом горячей до всего, и уж до любви так тем более, красавицы-жены. Стукались чеканные золотые кубки, взятые предками пана и им самим в походах на турок, венгров и клятых соседов чехов с немцами. Звенели сабли в парке, вроде полностью заросшем при старой супруге, а сейчас вырубленном наполовину и с фонтаном, разбитым по плану, но пока еще не вставшим в самой глубине.

Звенели сабли соседей, кого на старости лет также бросило в дурную лихость последней вспышки молодости из-за чьих-то глазок. Звенели палаши господ офицер гусарского полка, стоящего в городке неподалеку. Звенели шпаги студентов, приехавших на вакации к семьям да родителям и зазванных к пану Любославскому ради грамотного обращения и умных образованных бесед.

Дворовые и домовые девки, трепещущие от вида усачей в мундирах, гладколицых юношей в кафтанах, шитых золотом по последней парижской моде и тяжело-полнокровных панов-соседей в бархатных кунтушах, завидовали паненкам, через день кружащимся в кадрилях и осыпаемых комплиментами. Куда до тех было конюхам, псарям, доезжачим и даже домовым лакеям, не говоря про простых дворовых и даже Юрку, садовнику, самим паном выписанным из Кракова.

Ах, какие кони везли к Любославским гостей, ох, как переливчато плакали золотые шпоры, эх, как лихо бросали ястребино-пламенные взоры господа подпоручики с товарищами, как лениво и обжигающе переливались из-за белых платков, пахнущих левзеей, взгляды молодых господ из институтов Варшавы с Краковом.

Девки заливались румянцем, украдкой ловя мужские взгляды да убегали сломя голову, чтобы на ночь перешептываться в небольших светелках, отведенных незамужним служанкам. Сидели на расстеленных, если Магда явится – так нырк в них сразу, постелях, чесали волосы, за день уставшие в тугих косах, пили спитой и по второму разу заваренный господский дорогой чай, привезенный в кожаных цыбиках из самого Китая через Сибирь с Московией. Пили и, совсем-совсем нехотя, сплетничали, шептались о господах офицерах, подхорунжих да медикусе, приехавшем из самого Нюрнберга, да…

Панночки, ясные девочки в шелках, кружеве и в чулочках с подвязками, ах, милые дочери вельможных господ и простых шляхтичей, как они им завидовали. Как стучали каблучки в танцах, как крутились атлас с бархатом, как разлетались завитые локоны, как блестели глаза, глядя в лихие мужские.

Глупые дурные курицы…

Яська никому не рассказала про рыженького смазливого философа-богослова, нежно взявшего её под локоток и попросившего её, обмиравшую от стука сердца, показать дальний уголок сада, где так красиво краснела рябина.

Когда её обметало звездами сыпи, густо облепившими грудь и шею, а старый однорукий военный хирург-приживала пана Любославского докурил трубку, не касаясь Яськи пальцами и буркнул непонятное слово «люэс», Яську выпороли и прогнали взашей. Студенту-богослову отказали от приема в поместье, помолвка с панной Стешинской расстроилась, а Яську нашли на следующее утро, плавающей в мельничном пруду. Достали, лежавшую лицом вниз и раскинув руки крестом, вытащили да похоронили за оградой костела.

Марылька никому ни словечка не молвила про двух чернобровых подпоручиков, затащивших её на конюшню, связавших вожжой и вдоволь исходивших-истрепавших мягкое белое тело, сплошь в веснушках с родинками. Конюх Стась, старик и пропойца, тихо зашедший через калитку в дальние ясли, пропорол одному ребра вилами, да второй успел, не подтянув штаны, достать саблюку и рубануть деда поперек лица, развалив голову.